Большинство учеников поддавалось этому. Кое-кто вообразил, что он и впрямь лучше всех, ребята сделались надменными и наглыми. У них родилось чувство ненависти к евреям. И Сам это чувствовал с каждым днем все острее.

После урока истории несколько учеников поджидали Сама на улице. А он шагал рядом со мной весь какой-то взъерошенный и все время молчал, но я знал, что мое присутствие ему сейчас приятно. Неожиданно наши одноклассники заступили нам дорогу.

«Отойди-ка в сторонку!.. — сказал один из них мне. Он встал перед Самом и крикнул ему прямо в лицо: — Смирно!»

Сам как будто и не слышал его, и тогда этот наглый парень ударил моего Сама в лицо.

Я весь так и кипел, но все еще колебался. Быть может, меня отпугивало превосходство сил?

«Слушай ты, еврейский ублюдок! — сказал теперь этот тип. — Считаю до трех — или ты скажешь громко: «Мне стыдно, что я еврей», или тебе влетит по первое число».

Остальные ребята обступили Сама со всех сторон и гнусно ухмылялись. Заводила начал считать:

«Раз… два…»

Тут я уже не выдержал. Рука моя поднялась как-то сама собой, и я ударил наглого парня в лицо. Он выплюнул зуб и еще долго плевался, так и не поняв, что, собственно, произошло. Теперь и Сама будто встряхнули. Я еще видел, как он размахивал руками, отбиваясь от наседавших на нас учеников. Потом я уже ничего не видел. Нас смяли, и я упал. Противников было слишком много. Но мы долго сопротивлялись. Ожесточение удвоило наши силы. Внезапно они отпрянули от нас. Мы с Самом поднялись и увидели ненавистную рожу классного наставника.

«Вот, значит, как! — тихо прошипел он. — Вернер Линднер защищает евреев!»

«Это не мы напали!» — поспешил сказать Сам.

«Молчать! Тебя никто не спрашивает! — закричал учитель и вновь обратился ко мне: — Как зовут директора твоего интерната?»

Я сказал ему.

«А когда у него приемные часы?»

«Кажется, он весь день у себя в кабинете».

«Прекрасно. Превосходно!» — произнес он несколько раз, оставив нас одних.

«Теперь тебе попадет!» — заметил Сам, когда остальные ученики отошли подальше.

«Знаешь, — сказал я, — мне лучше и не возвращаться в приют».

«И незачем. Ты и у нас переночуешь».

Но когда мы пришли к Саму, дедушка мне отсоветовал:

«Если ты удерешь из своего заведения, ты только хуже сделаешь. Полиция начнет тебя разыскивать и прежде всего явится сюда. Кроме того, настоящий честный человек защищается, дает отпор, а не удирает при первом удобном случае. И если вы уж назвались друзьями, ты и Сам, вы должны отстаивать свою дружбу».

Зная, что старик желает мне только добра, я, набравшись мужества, отправился в приют.

Там все уже приготовились встретить меня. В кабинете директора собралось, кроме него самого, пять воспитателей. Они таращили на меня глаза, ничего не говорили, и я почувствовал себя дичью, попавшей в западню. Директор откашлялся и встал. Хотя он говорил тихо, однако речь его должна была стереть меня в порошок.

«Ты добился своего — ты стал позорищем для нашего заведения. И надо признать, ты превзошел все, с чем мы сталкивались в последние годы. Национал-социалистское государство предоставляет тебе возможность овладеть науками, подвинуться вперед, хоть ты и растешь сиротой, а ты замазал грязью все, что для нас свято».

Я сидел на стуле, а он сверху взирал на меня. Вдруг он раскричался:

«Ты что? Как ты посмел предать наши самые высокие идеалы?»

Шея его налилась кровью, он кричал, как резаный, но я его не слушал. Мне все казалось каким-то дурным спектаклем, в котором вместо артистов выступают черти. И я вдруг понял, что я всю жизнь буду ненавидеть всех тех, кто будет говорить так, как сейчас говорил директор интерната. Я сидел и плакал, но не от страха. Я плакал от злости, что я не взрослый и не могу встать да отлупить этих негодяев.

Теперь воспитатели принялись клевать меня. Но я не обращал на них никакого внимания. Тут мне бросилось в глаза, что один из воспитателей все время молчит и порой, мне казалось, он как-то по-доброму посматривает на меня.

Услышав слове «наказание», я невольно насторожился. Мне приказали написать сочинение на тему «Позор всем, кто водится с евреями!». И это сочинение должны были вывесить в столовой приюта на доске объявлений.

«Мы тебе предоставляем последний шанс! — напутствовал меня директор. — Воспользуйся им, в противном случае я уже ни за что не отвечаю. А теперь отправляйся в спальню».

Словно во сне я побрел по коридору. Нет, никогда я не напишу такого сочинения! Это будет предательством. Чудовищным предательством! В спальне я оказался один. На душе у меня было так плохо, что я готов был выброситься из окна.

Вдруг кто-то вошел. Это оказался тот самый воспитатель, на которого я обратил внимание во время допроса: он так ласково глядел на меня и ни чуточки не ругал. Он подошел к окну. Я приподнялся и молча смотрел на него. На улице, кружились осенние листья, завывал ветер.

Неожиданно воспитатель заговорил, скорее обращаясь к самому себе, чем ко мне:

«Ты не напишешь этого сочинения!» Теперь он повернулся лицом ко мне.

Я сидел не шелохнувшись и молча глядел ему в глаза. Он сказал:

«С твоим другом тебе придется расстаться. На некоторое время, во всяком случае. Иначе вам обоим будет плохо. — Он положил руку мне на голову. — Ты на верном пути, Вернер, — продолжал он. — Но тебе надо соблюдать осторожность. Когда-нибудь настанет время, и никто не будет верить, что здесь, в Берлине, и во всей Германии, могло такое происходить. Береги свою честь для тех времен».

Всего этого я не понимал. Мне было страшно, и я только догадывался, что до волшебного царства, о котором мечтал Сам, царства, где уже не будет зла, еще очень и очень далеко.

«Что же мне делать?» — спросил я воспитателя.

А у него, оказывается, был наготове определенный план.

«Ты отправишься к директору интерната, — сказал он, — и сделаешь вид, будто ты сожалеешь о происшедшем. Попроси прощения, обещай ему, что никогда больше не будешь играть со своим другом-евреем. Скажи, что ты чувствуешь и понимаешь свою вину, но только пусть он тебя простит и не заставляет писать сочинение. Иначе, мол, тебе стыдно будет перед интернатскими ребятами…»

«А я не чувствую никакой вины», — прервал я его.

Он улыбнулся доброй и грустной улыбкой.

«Конечно, ты и не можешь чувствовать никакой вины. Этого еще не хватало! Неужели ты думаешь, я мог бы тогда с тобой так разговаривать? И тем не менее директору ты должен это сказать. Никакого предательства по отношению к твоему другу здесь нет. Это ложь во спасение, тебя принудили к ней».

Я все еще всхлипывал, но кивком дал понять, что согласен. Тут из коридора донеслись чьи-то шаги, но никто не вошел. Воспитатель знаком велел мне молчать, подошел к двери, прислушался и тихо сказал:

«Запомни: мы с тобой незнакомы и никогда ни о чем не говорили».

Я снова кивнул, и он оставил меня одного.

Вечером я нерешительно постучал к директору приюта. Конечно же, он прочел мне длиннейшую нотацию, без конца повторял, какой я нехороший, но все это уже не было столь важно для меня. Важно было одно: он не требовал от меня сочинения.

И все же по-настоящему тяжело мне стало на душе только на следующий день. Как я посмотрю Саму в глаза? Сидеть на занятиях в школе стало для меня сплошным мучением. Я чувствовал себя предателем. Все перемены я торчал в уборной, а во время уроков старался не смотреть на Сама. Должно быть, и он, поняв, что что-то случилось, не подходил ко мне.

Кончились занятия. На улице я чуть не попал под автомобиль. Я был совершенно вне себя. Неожиданно я увидел, что Сам шагает рядом со мной.

«Я ведь понимаю тебя, — тихо и ласково проговорил он. — Но так нам расставаться будет нехорошо».

Я остановился и посмотрел на него. Слезы застлали мне глаза.

«Нет, Сам, — сказал я, — ты даже не представляешь себе, как все плохо. Но я же правда не виноват».

«Нет, ты не виноват, — согласился он. (Но мне все равно хотелось просить у него прощения.) — И правда, лучше, чтобы мы не встречались… — продолжал он. — Я же только хотел поговорить с тобой перед расставанием».