— Если возьмете, что ж, я готов… — услышал Друга свой голос, одновременно удивившись и испугавшись.

Он же знал, что это был неверный и дурной путь. На мгновение перед ним возникло озабоченное лицо матери. Но в следующий миг он увидел себя в классе: он сидит один, никто с мим не водится, все презирают его… А здесь ребята предлагают ему свою дружбу. Или, может, это не дружба вовсе? Хотя он и колебался, но отклонить предложение Альберта не мог. Друзья, настоящие друзья! Как часто он мечтал о них! Он готов заплатить за эту дружбу, готов красть деньги, чтобы заплатить за нее. Но ведь дружба не продается и не покупается. Да и сейчас никто от него ничего подобного не требовал, ребята просто предлагали — иди к нам, если хочешь. А то, что они избрали для себя неверный, дурной путь, отступило на задний план, почему-то сделалось совсем не важным.

— Да, я согласен, — еще раз подтвердил Друга. — И никому ничего не скажу.

— «Никому» — очень легко говорить, особенно, когда неизвестно, кому же это «никому», — вставил Ганс, ехидно улыбнувшись.

Улыбнулись и другие ребята, только Сынок оставался все так же невозмутим и спокоен.

— Тогда, значит, мы и определим сейчас, кому это «никому», — сказал Альберт. Ему нравился Друга, и он невольно защищал его. — Никому — это значит и матери не скажешь. Запомни! Все, что делается у нас здесь, в Союзе, касается только нас. — Альберт говорил очень мягко, будто желая придать Друге смелости. — А потом, знаешь, мало только обещать, что ты будешь держать язык за зубами. К примеру, попадешься ты на каком-нибудь дельце, всыплют тебе по первое число — тут уж трудно не проболтаться. Поэтому каждый, кого мы принимаем в Союз, должен перво-наперво доказать, что он способен выдержать и не раскиснуть.

Друга побелел. Не потому, что он дал свое согласие, а потому, что боялся не выдержать испытания.

— А что мне делать? — спросил он.

— Встань! — приказал Альберт, подойдя. — Теперь слушай. Сейчас я тебя стукну. Стисни зубы — это всегда хорошо, когда дерешься.

Друга механически выполнил приказание. В эти секунды он ничего не чувствовал: напряженное ожидание и страх оттеснили все остальное. Как в тумане увидел он, что и ребята и Родика поднялись со своих ящиков и не отрываясь смотрят на него.

Вдруг он ощутил страшный удар по подбородку, и все куда-то провалилось. «Ничего страшного!» — успел он подумать, погружаясь в черноту.

Сознание медленно возвращалось к нему. Первым он увидел Альберта: тот стоял в стороне и разговаривал с кем-то из ребят. Это поразило Другу. Разве они с Альбертом не друзья? Неужели Альберту совсем безразлично, что он лежит тут без чувств? С трудом Друга поднялся.

— Больно было? — спросил Альберт, увидев, что Друга встал. — Мы же знали, что ты скоро очухаешься.

Друга попытался улыбнуться, но у него что-то плохо получалось.

— Приняли меня теперь?

— Нет, — сказал Альберт, — это только начало.

— А что еще?

— Выбирай: хочешь — пятки прижжем раскаленным угольком. Не бойсь, пластырь у нас наготове. Хочешь — отхлестаем кнутом. — При этом Альберт пожал плечами, как бы говоря: сожалею, конечно, но так уж у. нас заведено.

— Тогда лучше кнут, — ответил Друга.

Голос его звучал глухо. На самом деле ему хотелось крикнуть во все горло: нет, нет, отпустите меня, я боюсь! Но это было уже невозможно. Он и не знал, что больней: когда тебя хлещут кнутом или когда прижигают пятки. Кнут он выбрал потому, что тогда мать ничего не заметит, а с прожженными пятками он стал бы хромать, и мама спросила бы почему? А ей он не хотел врать.

— Как знаешь, — сказал Альберт. — Пошли сюда по соседству, там просторней.

Словно приговоренный к смерти, Друга перешагнул порог, остальные ребята последовали за ним. При этом у всех была заметна какая-то нерешительность. Должно быть, путь этот был не из приятных, и они только выполняли обязанность, казавшуюся им неизбежной.

Родика и Сынок остались на своих местах.

А ты разве не пойдешь с нами, Сынок? — удивленно спросил Альберт.

— Неохота, — ответил тот, даже не подняв головы.

— А ты, Родика?

— Я дежурная по печке. Но мне тоже неохота.

На лбу Альберта появилась вертикальная складка. Он вышел. Больше всего ему хотелось сейчас переругаться со всеми, даже с самим собой. Что это еще за рожи? Неужели Родика и Сынок думают, что ему это доставляет удовольствие? Нет, никакого удовольствия он не испытывал — он вообще не любил драк, избиений, хотя не проходило и дня, чтобы он не сражался со своими врагами. Альберт вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Никто ведь не думал о том, как у него сейчас тяжело на душе! А какое отчаяние охватывало его, когда ребята в школе издевались над Другой только потому, что он часто болел и мать его была батрачкой! Или когда Лолиес, проходя мимо их домика, со злобной ухмылкой сплевывал в песок!

В такие минуты ненависть захлестывала Альберта, и он сжимал кулаки. Нет, он не стыдился бедности своих родителей, и вовсе не зависть толкала его против богатых. Несправедливость вызывала в нем ощущение острой физической боли. Ведь чем богаче человек, тем больше все его хвалят, и пусть даже он ругает и обманывает других, ему все дозволено! Да и то сказать, у него ведь и молотилка, и тягловый скот, все бедняки зависят от него! И что самое плохое — Лолиес натравливает бедняков друг на друга. Будь у одного хоть на морген земли больше, чем у соседа, его тут же чем-нибудь отличали, и он бог весть что о себе воображал. Никто ведь не хотел быть самым бедным! А кто был им и впрямь, тому доставалось все презрение, вся недоброжелательность остальных.

Это и заставляло Альберта так ненавидеть, он хотел покончить с подобной несправедливостью, и это было его право. Но он знал только одно средство достигнуть своей цели — кулаки, их-то он и пускал в ход при любой возможности. Ведь сколько он себя помнил, он всегда страдал от несправедливости и с каждым днем ненависть его раскалялась все жарче. И потому испытание, назначенное Друге, он рассматривал как необходимое испытание.

Альберт был убежден, что мстители могут победить в этой схватке, только проявив твердость и прежде всего твердость по отношению к самим себе.

…Оставшись одни, Сынок и Родика присели около печурки и с грустью смотрели в огонь. Прошло немного времени, и за стеной послышался свист кнута.

Родика сказала:

— Это наверняка Калле.

— Да, — согласился Сынок.

Слова его прозвучали так, как будто все это происходило не за стенкой, а где-то очень далеко, и хотя он сидел рядом, он как бы не принимал ни в чем участия. Не по душе ему были подобные «боевые крещения». Они казались ему лишними. А ведь он был не менее храбрым, чем Альберт, хотя силой он и не мог с ним помериться. Но — и это отличало Сынка от всех ребят — он никогда не хвастался. Все, что он делал, казалось ему само собой разумеющимся. Трудно было по его лицу угадать, какое у него настроение. Он всегда был ровен и замкнут.

Сынку недавно исполнилось четырнадцать лет. Он был не очень высокого роста, но атлетического сложения. Короткие светлые волосы он всегда гладко причесывал, никто никогда не видел его растрепанным. Единственно подвижными на его лице были глаза, смотревшие очень мрачно.

Время от времени сюда доносились стоны Други, однако ни плача, ни жалоб слышно не было.

— Мне жалко его! — проговорила Родика.

Сынок молчал.

— А тебе нет?

— Не… — Сынку явно не хотелось продолжать разговор.

— Чего ж ты тогда не пошел со всеми?

— Глупость одна…

— Что «глупость»?

— Да то, что они там делают.

— По-моему, это подлость!

— Нет, глупость. Если кто не умеет держать язык за зубами, он все равно проболтается.

— Не знаю, — раздумывая вслух, сказала Родика, склонив голову набок.

— Ладно, — огрызнулся Сынок. — Оставь меня в покое.

— Если тебе дома влетело, так это еще не значит, что ты можешь на мне тут отыгрываться.

«Девчонка и есть девчонка!» — подумал Сынок и зло усмехнулся.