— Вы думаете отвлечь внимание охраны?

— Аэродром и базу охраняет один батальон… Собак у них мало, самое страшное — собаки. Их всего шесть. Мы завяжем бой и станем уходить, они пустят собак.

Скворцов взглянул Веретенникову в лицо, и тот отвел глаза в сторону, помолчал.

— Я понимаю. Вся отвлекающая группа, скорее всего, обречена. Восемь человек. А где выход? Базу нужно взорвать любой ценой, сам знаешь. — Веретенников, не замечая, перешел на «ты», и Юрка украдкой взглянул на Скворцова; тот молчал, в словах Веретенникова все просто, и от этой простоты всем стало нехорошо. Хоть Веретенников и говорил, но никто из них не мог всерьез представить себе, что умрет. И Скворцов, и Веретенников, и Юрка, несмотря на зеленую молодость, убивали — безжалостно или с содроганием, в безрассудстве боя, от необходимости убить, чтобы не быть убитым самому, думая: «Ага, ага, я опять жив, значит, можно жить, значит, можно остаться жить, а убитый, мертвый уже не страшен».

— Подожди ты с похоронами, Веретенников, с этим всегда успеется. Я думаю, нужно обсудить другой план.

— Какой? — быстро спросил Веретенников.

— Во-первых, дождаться непогоды…

— А во-вторых?

— Во-вторых, среди охранников базы есть солдат Адольф Грюнтер. Необходимо с ним связаться и вместе разработать до мельчайших деталей всю операцию. Отвлекающая группа должна вступить, конечно, в дело, но только когда мины будут поставлены. Ты ведь хорошо говоришь по-немецки, Веретенников?

— Вообще, порядочно.

— Ну вот, бери Грюнтера на себя. Они парами ходят, своего напарника он ликвидирует, без этого, боюсь, не обойтись.

Юрка во все глаза глядел на Скворцова и молчал; Веретенников оживился, крепко пригладил волосы ладонями, довольный.

— Это имя каждый из вас должен забыть, как если бы вы его никогда не слышали, — продолжал Скворцов. — Вот связаться с ним, пожалуй, самая трудная часть операции.

— Куришь? — спросил Веретенников.

— Случается, курю, а сейчас, правда, совсем отвык. Махорку трудно добывать.

Веретенников вытащил пачку сигарет и, выпятив губы, прикурил от коптилки; вернулась Матрена Семеновна, и они прошли в комнату без окна, а старуха снова взялась за картошку и думала, что сможет сварить ее только утром, сейчас топить печь нельзя, слишком поздно и можно привлечь внимание. «Ничего, потерпят», — решила она, обмывая нож, затем закрыла ведро с очистками фанеркой и отставила его на свое место, к порогу. Она была стара, шестьдесят девять лет, и ничего не боялась, и то, что она сейчас делала, как-то помогало ей жить, у нее был один внук в армии, а единственная дочь умерла, и зять прошлой зимой скончался от язвы, и теперь ей пора бы на тот свет, хватит, пожила, загостилась, пора и честь знать. И вот однажды пришел этот вот Веретенников, назвался Ваней и передал ей поклон от внука, Александра Федоровича; поклон и коротенькую записку, и она, читая, плакала — она сразу узнала почерк Саши и вспомнила его белоголовым, быстроглазым мальчиком и как она тогда любила его. И этот Ваня ей сразу понравился, ей только не понравилось, что он отобрал у нее после записку и сжег на коптилке. Так надо, она понимала, и все-таки эту бумажку писал Саша, ее единственный внук, непутевый, переменил двух жен (обе хорошие оказались женщины) и все никак не мог жениться в третий раз, но теперь она все простила ему.

На следующий день, после обеда, к Матрене Семеновне пришла знакомая девушка, ласковая и тихая, она часто помогала старухе вымыть в доме и прибрать; Матрена Семеновна одобрительно оглядывала ее, часто думала, хорошая жена была бы для внука Александра, только вряд ли она пойдет за такого повесу — ведь все в поселке знали ее внука, так и оставшегося холостым. Матрена Семеновна все-таки часто говорила девушке о своем внуке и называла его Сашкой, а не Александром, это как бы делало его моложе и неопытней. Ведь Шуре, девушке, приходившей к Матрене Семеновне, еще не было семнадцати, сама Матрена Семеновна вышла замуж даже чуть моложе, где-то на шестнадцатом году, ничего особенного. Она хотела увидеть своего внука Александра остепенившимся, женатым и тогда уже умереть спокойно.

Матрена Семеновна знала, что ее ожидания напрасны, Шура ходила к ней не только убирать в доме и мыть полы, а скорее — наоборот, — она мыла полы, чтобы отвести от себя подозрение со стороны соседей, и то истинное, ради чего она приходила, пугало Матрену Семеновну, пугало своей беспощадностью и предчувствием большого горя.

Последнее время Матрена Семеновна пристрастилась читать старинную с медными застежками Библию, садилась в уголок, зажигала коптилку и, надев очки, читала вслух, нараспев; Библию принес Веретенников, и уже вскоре она оценила по-настоящему его подарок. Матрена Семеновна не могла заснуть, не прочитав хотя бы двух-трех страниц.

Скворцов насторожился, еще в полусне услышав чистый веселый голос; он открыл глаза и стал слушать. Они спали на полу, Юрка рядом тихо посапывал, выставив из-под тонкого байкового одеяла, которое дала ему Матрена Семеновна, длинные грязные ноги, иногда он пытался их спрятать и кряхтел, ворочался, подтягивал колени к подбородку, вскоре ноги опять вылезали.

Скворцов вслушивался в незнакомый женский голос и вдруг понял, что волнуется, голос казался ему знакомым, очень знакомым, но давно забытым, вот он сейчас пробивался откуда-то изнутри, издалека, и Скворцов лежал, стиснув зубы, и лишь боязнь показаться самому себе смешным мешала ему вскочить и вбежать в соседнюю комнату. Еще не видя, он уже любил эту девушку, любил этот голос. У него перед глазами мелькнула большая тень, он вспомнил, как бросилась к своей горящей избе Павла, как исчезла она в дыму и потом появилась опять, размахивая горящими рукавами. Он вздрогнул и открыл глаза — за дверью продолжали разговаривать, все тот же молодой, чистый, мягкий голос. Он приподнял голову, Юрка спал.

Скворцов встал, торопливо оделся и подошел к двери, он не мог больше терпеть, ему нужно было увидеть ту, которая говорила с таким мягким распевным оканьем. «Э-э, ладно, — сказал он себе, чтобы успокоиться. — Ты уже год не знал женщины, вот тебе и вся причина. Это все проклятые нервы. Это потому, что ты знаешь только одно — убивать. Хватит, — приказал он себе. — Просто перед трудным делом ты трусишь.»

Ему хотелось выйти из каморки, ему хотелось увидеть эту девушку или женщину, даже лучше, если она окажется женщиной лет двадцати пяти, а может, он так ее и не увидит, и в нем останется жить лишь этот голос и будет прорываться иногда беспричинной тоской.

Он насторожился.

«Да, придется разбудить, — услышал он голос Матрены Семеновны. — Жалко. Сейчас я их разбужу, один-то совсем мальчишка, длинноногий, второй, как мой Сашка, лет под двадцать пять».

«Что еще за Сашка?» — подумал неприязненно Скворцов, отодвигаясь от двери; раздался осторожный стук, и дверь приоткрылась. От резкого луча дневного света Скворцов прикрыл глаза.

— Здравствуйте, живы-здоровы?

— Живы, спасибо. Душно тут, хоть задыхайся.

— Ну ладно, ничего, зато надежно, одевайтесь, вас тут один человек ждет, — щурилась Матрена Семеновна, стараясь разглядеть.

Скворцов, буркнув, что давно одет, вышел из каморки в освещенную и просторную комнату; за столом сидела девушка лет семнадцати с гладкими русыми волосами назад и высоким лбом; под его взглядом она опустила глаза и почему-то улыбнулась:

— Вы бы причесались.

— Хорошо, простите, — спохватился Скворцов, приглаживая голову ладонью. — Здравствуйте.

— Здравствуйте. Я — от Веретенникова, — добавила она, дождавшись, когда Матрена Семеновна понесла во двор ведро с мусором. — Он велел всем передать, что тот, кто нужен, есть в действительности. Что вы?

— Что я? — удивился Скворцов.

— Вы так смотрите…

— Ах да, простите.

— Так стыдно смотреть.

— Почему — стыдно? Я обычно на вас смотрю.

— Но мне неприятно. Какие-нибудь распоряжения еще будут?

— Нет, все пока идет по плану, — ответил он, почти физически страдая от того, что она сейчас уйдет и смотрит так враждебно, вернее, старается совсем не смотреть на него. Он подошел к столу, сел рядом, он должен взять себя в руки, минуту назад он был способен совершить любую глупость, мог, например, прийти к этой девушке домой и стучать в дверь на весь поселок.