Скворцов улыбнулся, он не первый раз слышал такие истории, он их относил к историям о чудесах. Божьи знамения, обновленные иконы в старых церквах, появление сразу двух солнц — теперь об этом то и дело говорили в селах старухи. Кстати, и этой женщины никто не видел, но говорили везде. Скворцов сам держал в руках сорванный с забора в городе приказ полковника Зольдинга, обещавший за коммунистическую садистку, живую или мертвую, тысячу имперских марок и участок земли в десять гектаров в любой местности России или Украины. Существовала эта мифическая женщина на самом деле или нет, но Зольдинг подтверждал сам факт и расписывался приказом в собственном бессилии. Скворцов, поглядывая на Юрку, вспомнил школу, в сущности, было бездумное счастливое время, вспомнил Лиду, как провожал ее на станцию, как металось стадо коров, и старика с трубкой в зубах на корове.

Вернется мирное время, и, если удастся уцелеть, трудно будет смотреть в глаза детям, ты видел, как убивают детей, глядел в мертвые глаза детей. Ты — простой сельский учитель, стал ли ты им по праву — это еще вопрос. А теперь твоя ценность равна цене пули, и если тебя убьют, это будет в порядке вещей, и никто не удивится — война! И хватит философствовать, подумай лучше о деле. «…Горючее — важнейший стратегический материал», — вспомнилось ему. Почему материал? Горючее имеет большее значение, чем сами самолеты, танки, машины, потому что без горючего все это мертвые возможности войны. База горючего у Россоши обслуживает несколько аэродромов бомбардировщиков дальнего действия. Кстати, именно на этом горючем фашисты бомбят наши войска на Центральном участке фронта. На станции Россошь есть наши люди.

«Скворцов, командование отряда решило поручить операцию вам».

«Хорошо, товарищ командир».

«Все данные, явки, имена у Кузина — командира разведки. Изучите, тщательно продумайте, составьте план операции».

«Слушаюсь».

«Это опасно. Вы имеете время отказаться. Вы должны быть готовы ко всему. Нет? Хорошо. Я так и думал. Подберите себе помощника. Документы есть, хорошо бы подобрать человека помоложе. Два брата из деревни Черный Лог. Ищут коня, купить для хозяйства. Впрочем, подробности тоже с Кузиным».

«Да, понял».

Что, собственно, понял? К чертовой бабушке, взорвем бензохранилище, если бензин стратегический материал и немцы берегут его пуще золота, два ряда колючей проволоки, собаки, запретная зона вокруг. Лучше всего разбомбить это место, но, очевидно, есть какая-то неувязка. Это — приказ Москвы: уничтожить во что бы то ни стало. Восемь магнитных мин, доставленных специально с Большой земли, плюс два человека. Учитель и ученик, который недавно впервые выматерился и произнес слово «баба». Бензохранилище — проклятая база, чуть в стороне от станции Россошь, горючая кровь войны, грохот танков и визг бомб, и у детей вываливаются внутренности, торчат сломанные кости оторванных рук. Врытые в землю колоссальные цистерны, молодой ельник, два ряда колючей проволоки и собаки. Эти немецкие овчарки — черт бы их побрал. Почиван выдал им почти полтора килограмма растертой в порошок бесценной махорки.

— Юра, давай-ка здесь будем ночевать, — сказал Скворцов, сбрасывая тяжелый мешок и осторожно опуская его в траву. — Сегодня мы должны хорошо выспаться. Кажется, и вода есть — ручей или озеро. Слышишь?

— Утки, — сказал Юра, вытягивая длинную шею и прислушиваясь.

— Именно. Птица из семейства утиных, гнездится по болотам, у рек и озер, насчитывает на территории СССР четыре десятка видов. Для средней полосы России характерны кряква, чирок, шилохвост, представляют промысловую ценность. До тридцать девятого года люди охотились на уток, теперь люди поняли, что есть более достойный объект приложения, и стали охотиться друг на друга. Мясо людей в пищу не употребляется, хотя съедобно, — не позволяет нравственность, человечество терпит посему огромные убытки. Людоеды прежних времен не отличались таким фарисейством. Логика есть?

Юрка, перестав прислушиваться, с изумлением глядел на Скворцова, тот, стаскивая сапоги, засмеялся и сказал:

— Баста, Юра. Ужинать и спать.

— Владимир Степанович, а кто такой фарисей?

— У древних евреев это человек, который думал одно, а делал другое. Знаешь, Юра, Библия и для меня — темный лес, я могу объяснить тебе не совсем точно.

— Пойду поищу воду, пить хочется, — сказал Юра.

— Сразу не пей, остынь немного. Завтра в ночь, кажется, доберемся уж до места.

— Схожу только посмотрю, где вода, Владимир Степанович.

— Ладно, захвати котелок, нужно поесть.

Скворцов лег навзничь, здесь преобладал сухой дубовый лес, дубы стояли в самой силе, желудь еще только завязывался, по земле, по деревьям, зарослям орешника уже разливался сумрак вечера. От тишины (голоса птиц ухо уже не воспринимало), от теплоты земли хотелось закрыть глаза и заснуть, лес пах мирно, успокаивающе, Скворцов в самом деле задремал, — он сразу открыл глаза и быстро поднял голову, Юрка, сидевший перед ним на корточках, шепотом сказал:

— Ох, черт, давайте куда-нибудь перейдем, Владимир Степанович, зачерпнул я воды, озеро тут — чистое, а на самой середке чернеется что-то, не разобрал.

— Подожди, говори толком, партизан.

— Толком не поймешь, непонятное.

— Брось, за танками гоняешься, а какой-то чепухи испугался. Коряжина, наверное.

— Она хлюпает. А может, — Юрка понизил голос, — это та самая, что немцы зовут «черной смертью»? Ну, баба, что не поймают никак? Коленки хлоп, хлоп друг о дружку. Всю воду расплескал. Темно, и глаза из-под дуба огромные светятся, зверь не зверь, человек не человек. Хочу дернуть — не могу, если та самая баба, какое ей дело, немец я или нет? Кокнет — и все. Руки-ноги одеревенели.

— Брось ты, Юрка, — засмеялся Скворцов, — показалось. В лесу в сумерках бывает. Нервишки. Знал бы, захватил тебе брому. И потом, я слышал, исчезла эта женщина, баба, как ты говоришь.

— Ну, все равно, давайте куда-нибудь перейдем.

— Не дури, — сердито ответил Скворцов, чувствуя колючий озноб в плечах и вспоминая страх и рассказы детства, долгие зимние вечера, особенно под рождество, когда он забивался в угол, а тетка, поплевывая на пальцы, все пряла, равномерно гоняя колесо, и рассказывала ему о ведьмах и домовых, разной нечисти, что портит коров и насмерть загоняет, если невзлюбит, лошадей, и о том, как у нее самой в молодости все руки были в синяках, потому что домовой хозяин перед свадьбой сживал ее со двора.

На другой день вышли к опушке, в пяти километрах примерно торчала башня водокачки, виднелись крыши и других станционных построек. Дымил паровоз, вдоль дороги, недалеко от леса, расположился рабочий поселок в три десятка домов, покрытых щепой и тесом, и над ним стояло совершенно тихое небо, даже не верилось в присутствие здесь немцев и базы горючего и что здесь в семи километрах большой аэродром авиации дальнего действия; тишина кругом действовала угнетающе. Скворцов теперь уже точно видел, что дело трудное, недаром Трофимов, прощаясь, несколько раз повторил: «Смотрите, осторожнее…» Ночь выдалась прохладная, а костра нельзя было развести, лес есть лес: по-хорошему, после рассказа и разных сомнений Юрки, надо было отойти километров на пять, кто его знает — остался из чувства упрямства, хотя видел хмурое лицо Юрки, но нельзя же себе позволять бояться разного вздора.

— Вот здесь и подождем темноты, — сказал Скворцов.

— Угу, — отозвался Юрка неохотно, он тоже плохо спал.

— Ну, прошли твои страхи, — засмеялся Скворцов.

— А я вам говорю — сам видел, вот такие глазищи. — Юрка поднес кулаки к лицу и тоже засмеялся. — Ну, чуть поменьше, может, а все-таки…

Юрка прислушался, вытягивая шею; уши у него были оттопырены, он беспокойно вертел головой, его тоже настораживала тишина и безлюдье.

— Нехорошо как, а, Владимир Степанович, словно передохли все.

В поселке кое-где топились печи, на одном краю, на другом, и Юрка подумал о вареной рассыпчатой картошке, хорошо бы сейчас поесть свежей картошки и выспаться. Послышался далекий гул, и скоро над поселком, набирая высоту, прошло четыре тройки грузных «юнкерсов», они сделали разворот и ушли на юго-восток, и Юрка жадно глядел им вслед, вытягивая шею.