— Мало ли кто что пробовал в прошлом веке.

— Дорогое, дорогое удовольствие. Не стоит овчинка выделки.

— Если уж вы, Семен Захарович, заговорили на экономическом языке, то приведу вам характерный случай. Однажды у моего предшественника явно не сходились концы с концами, чтобы выполнить план по валу. Собрал он весь синклит и заявил: «Не хватает двух миллионов рублей. Где взять?» Долго думали-гадали. Казалось, выхода нет. И тогда кто-то из инженеров посоветовал резко увеличить выпуск природнолегированной стали. И что же вы думаете? Два миллиона целковых были найдены, точно валялись под ногами.

— Случай забавный. Но я имел в виду совсем другое. Не частный выигрыш в деньгах, а совершенно неминуемый проигрыш в общем уровне технической культуры. Вы же никуда не денетесь от того, что производительность доменных печей падает при работе на местных рудах.

Плесум хотел было сказать под горячую руку, что он, Голосов, рассуждает как дилетант в металлургии, но пощадил профессорское самолюбие.

— Извините, я пойду, меня ждут в главке, — сказал Плесум.

— Ладно, ноль-ноль, ничья! — мило улыбаясь, заключил Голосов. — Как-нибудь продолжим.

— Голкипер вы искусный, уважаемый Семен Захарович, но мы постараемся найти неотразимых нападающих, — заметил Плесум, направляясь к выходу.

— Каков, а? — сказал Голосов, когда Прокофий Нилыч, проводив директора комбината, вернулся в комнату.

— Нехорошо, даже не остался на обед.

— Это я вечно лезу в драку. Он задел меня сегодня за живое. Вообще-то Плесум — человек осмотрительный, а сегодня и латышская выдержка подвела его.

— Напрасно ты, Семен, горячишься. Им там виднее. Ты же не доменщик, не сталеплавильщик.

— Но по долгу службы я отстаивал и буду отстаивать более перспективные руды. Самое живучее местничество — в геологии: откроют что-нибудь и шумят, шумят годами, ничего другого уже не видя.

— Так-так. Вот узнаешь? — Метелев взял с книжной полки и положил на стол тоненькую брошюру в линялой розовой обложке.

— Моя. Не отказываюсь. Была зачтена мне при защите кандидатской диссертации.

— Вот еще.

На стол лег объемистый том в черном ледериновом переплете.

— Тоже мой. Докторская диссертация. Ну и что?

— Кандидатом ты стал перед войной, доктором после войны. У тебя было время для переоценки своих взглядов. Но ты и несколько лет назад строго придерживался их в газетах и журналах.

— Проша, дорогой, да разве я начисто отрекаюсь от прежней точки зрения? Дойдет очередь и до ярской руды, когда металлурги подберут к ней ключи. Но пойми: нельзя превращать целый комбинат в лабораторию! Государству нужен металл, много металла, и лишние три-четыре миллиона тонн будут очень кстати.

— Никто не спорит против азбучных истин.

— Я к тому, что защитники молодогорской стали уже проиграли бой.

— Однако случается, что в проигранных сражениях героев бывает больше.

— Куда махнул!

— Возможно, что Каменицкий и Плесум как раз и являются проводниками технической революции, а кое-кто считает их местниками. Наконец, возможно, что те, кто выступает под флагом государственных интересов, на поверку окажутся людьми, которые давно работают по инерции, с выключенной скоростью.

— Ну, знаешь, батенька мой, от кого, от кого, но от Метелева я не ожидал такого флангового захода!

— А я не о тебе, я о некоторых руководителях ЦНИИчермета. Они же делают техническую политику.

— Брось хитрить! Ты великолепно знаешь, что твой покорный слуга, в контакте с бардинским институтом.

— Тебе-то простительно, ты геолог.

Семен Захарович сердито мотнул головой, и прядка волос упала на его высокий лоб, обнажив продолговатую лысинку. Он поспешно поправил волосы скользящим движением руки.

— Что же, металлургия для меня вроде художественной самодеятельности, что ли?

— Не знаю уж. Я говорю о металлургах. Практики ставят смелые инженерные вопросы, а ученые-металлурги отмалчиваются.

— Вопросы, вопросы! Вся жизнь состоит из вопросов. Недавно мне пришлось волей-неволей срезать одного толкового практика, сочинившего диссертацию. Вопросов навыдвигал целую уйму, да толку что. Разведчик дельный, открыл интересное месторождение, вопросы из него так и прут, но обобщений никаких.

— Полагаю, что за каждый принципиально новый вопрос уже причитается степень кандидата. Что же касается обобщений, то вам, докторам наук, и карты в руки. Ты ведь, Семен, мастер обобщать.

— Нет, с тобой сегодня, Проша, невозможно разговаривать — какой-то дух противоречия вселился. Я лучше, батенька мой, пойду, пока мы не поругались. Зашел на минутку, прости. Жду вас с Ольгой Николаевной завтра, к семи вечера...

Метелев закрыл дверь и остался, наконец, один. Нехорошо получилось. В таком регистре они с Семеном, кажется, никогда еще не говорили. Нашел чем хвастаться: он, видите ли, срезал опытного геолога. Дело не хитрое, когда язык хорошо подвешен. Тот, практик, возможно, располагает богатым фактическим материалом. У геологов чуть ли не любая серьезная находка — готовая диссертация, однако в степени кандидатов и докторов, часто возводятся не первооткрыватели, а их первотолкователи. Ценится вроде бы не сам факт, ценится умение погромче сказать о нем. В конце концов Семен Голосов ничего не открыл за свою жизнь, на счету же Каменицкого полдюжины открытий. Но Леонтий Иванович так и остался рядовым инженером, и если заслуги его теперь отмечены, то государством, а не наукой. Это как у медиков: лечат одни, в профессорах ходят другие. Анна, бывало, гордилась тем, что она просто лечащий врач, которому надо спасать больного человека... Неожиданно вспомнив первую жену, Метелев надолго задумался о ней.

Павла стряхнула варежками чистый снег с полированного камня на могиле матери и устало выпрямилась. Она ходила по кладбищу целый час. Отец прав, говоря, что теперь здесь у него друзей больше, чем среди живых. (Что отец, если даже она сама знает тут многих.) Когда в сорок первом году хоронили Анну Метелеву, майора медицинской службы, то могила ее была крайней. Но со Временем Анна Михайловна оказалась в тесном окружении героев Отечественной войны, которые прошли огонь и воду, а в мирные годы замертво падали, один за другим, на минных полях инфаркта...

Она пошла к выходу через новую часть кладбища, где памятников было меньше и оттого казалось просторнее. На западе, за Москва-рекой, светилось вполнакала занавешенное дымкой солнце. Было совсем безветренно. Воздух искрился от мелких снежинок-блесток, которые подолгу не опускались на землю. С большого портрета, установленного на ближнем холмике, на Павлу глянул что-то очень уж знакомый, широколицый мужчина. Она приостановилась от внезапности встречи. Да это же Марк Бернес... Он улыбался весело, утаивая печаль в глазах. Павла постояла несколько минут, осматривая его последнее пристанище. Выйдя за ворота, она услышала на редкость грустную, щемящую музыку. Осмотрелась. Поодаль стоял туристский автобус, и музыка доносилась, конечно, оттуда.

Невероятное было в том, что человека нет в живых, а его знакомый, глуховатый голос продолжал звучать и останавливать людей.

И еще невероятнее было то, что эта песня оказалась лебединой для самого певца.

Павла стояла до конца и, очнувшись, медленно побрела дальше, к станции метро. Она уже слышала это по радио, но не обратила тогда внимания. А сейчас новая песня о журавлях поразила ее такой живой, осязаемой реальностью, что Павла часто взглядывала вверх, словно отыскивая длинные косяки улетающих птиц, хотя над городом провисало зимнее тяжелое небо... Особенно тронула ее мелодия, передающая грусть во всех трех измерениях: то как очень мягкую, раздумчивую, то суровую в этом мудром, философском отношении к смерти, то необыкновенно пронзительную, до боли в сердце. Музыка всегда обнажает глубину слова. Иной раз можно пройти мимо и самых точных слов, но, положенные на музыку, они непременно остановят тебя и заставят думать, думать. Жаль только, что действие музыки кратковременно, как действие сильного лекарства, а литература исцеляет душу постепенно, исподволь, но зато надолго...