2

Если каждый день смотреть на одни и те же фотографии, они словно бы оживают и становятся твоими собеседниками. Когда Марат входил в свою комнату и встречался глазами с бабушкой и матерью, он, казалось, начинал слышать их голоса.

«Ну что, мой незнакомый внук, куда мы теперь?» — поинтересовалась сейчас Вера Тимофеевна.

«Я с тобой хоть на край света!» — горячо сказала мать.

С увеличенных любительских карточек они внимательно приглядывались к нему, и с течением времени их взгляды становились зорче.

Вера Карташева была в кожанке с глянцевитыми отворотами. Узкий наганный ремень через плечо. Косынка сбилась на затылок, за которым угадывается тяжелая коса. Глубокие, задумчивые глаза затенены ресницами. Едва приметная, слабая улыбка таится в строгом складе губ, как ни старается она выглядеть суровой.

Полина Карташева была снята в гимнастерке с полевыми примятыми погонами, на которых мерцают капитанские созвездия. Пилотка изящно сдвинута вправо. Густая навись темных волос на левом виске оттеняет прямой, высокий лоб. Она улыбается свободно, широко, в глазах нет и переменной облачности..

Эти военные карточки Марат выбрал не случайно. Есть и, другие, где они в гражданском, да там Вера Тимофеевна выглядит совсем юной, и все принимают ее за Полину.

Теперь и он, Марат, старше бабушки чуть ли не вдвое и старше матери без малого на десять лет. Однако со школьной скамьи привык советоваться с ними. Дедушку он не представляет, после него не сохранилось даже миниатюрки, сгоревшей вместе с оренбургским флигельком. Отец долгие годы был для него неизлечимой болезнью. Зато мамой и бабушкой он гордился: никакая тень не могла коснуться их. Они-то и ободрили его в студенческую пору, когда он вернулся в общежитие исключенным из комсомола. Может быть, ему дали бы только выговор, если бы Верховцев не настоял на своем. Марату нечем было защищаться: да, он утаил правду об отце, которого почти не помнит, боялся, что не примут в институт... К счастью, его восстановили в комсомоле. Но в ту ночь он просидел до утра с фотографиями самых дорогих ему людей. Все спрашивал, как бы они поступили на его месте. Вера Тимофеевна никак не могла понять, что же в конце концов произошло с ее зятем, но поступок внука осуждала, хотя с сочувствием: «В мое время тоже бывало такое с некоторыми молодыми людьми. Гражданская война проверяла их огнем. Придется и тебе делом доказать, на что ты способен. Не унывай, не опускай руки. Пусть твоя ошибка станет уроком до конца...» А мама совсем расстроилась: уж она-то понимала, что ему, Марату, приходится держать ответ за отца, который ни в чем не виноват. «Крепись, дружок, — утешала она в раздумье, — и не исправляй ты свою биографию, как плохой ученик отметку в дневнике. Я же писала тебе с фронта, что отец твой был настоящим коммунистом. Верь этому свято. С годами поверят и другие...» Нет, ни бабушка, ни мать не простили ему и той единственной кривды, но, поговорив с ними, он уже не чувствовал себя пропавшим человеком. Даже на Верховцева перестал сердиться: Вячеслав был до того «правильным» человеком, что и сам иной раз публично раскаивался.

И если сейчас он, Марат, уходит из-под его начала, то не из-за самолюбия, тем паче не из-за пережитой обиды. С точки зрения Верховцева, изыскания на Урале — это донкихотство; для него лишь та проблема чего-нибудь стоит, за которой видится рабочий проект новой стройки; когда же все только на воде вилами писано, то Вячеславу Михайловичу там делать нечего. Ну и пусть себе проектирует сибирские каскады, дело это надежное, бесспорное...

— Чем занимаешься?

Марат оглянулся: пришла Марина с двумя авоськами, заходила на рынок.

— Я подумала, что в доме ни души. Почему так рано?

— Вызывали в райком.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Старый выговор сняли.

— Хорошо, что не дали новый.

— Пока не заработал.

— Ты можешь.

— Боюсь, разучился.

Марина засмеялась и пошла на кухню. Он проводил ее заговорщицкой улыбкой: да, придется-таки сегодня поговорить начистоту. Она призовет на помощь дочерей, постарается перетянуть на свою сторону и тетю Васю. Ничего, потом смирится, начнет потихоньку укладывать вещи. Не впервой им кочевать из края в край.

Явились из школы девочки — Тоня и Зина. Они были погодками, но их принимали за близнецов: уж очень похожи друг на друга, и рост почти один. Дочери обступили отца, довольные, что нигде не задержался и будет целый вечер дома.

Он рассеянно отвечал на их пустяковые вопросы, заново приглядываясь к ним. Как ни считали их со стороны близнецами, но Тоня, старшая, все больше начинала походить на свою прабабушку Веру Тимофеевну: та же взрослая задумчивость в карих глазах, тот же склад строгих губ. А в Зине, пожалуй, отразились какие-то черты бабушки Поли. Ну, конечно, время еще кое-что дорисует в них, однако и сейчас они вылитые Карташевы. Недаром Марина с явной ревностью относится к тому, что обе дочери не похожи на нее.

— Вот и тетя Вася! — объявила Тоня.

Тетя Вася... Она была тетей сначала для Полины, потом для Марата, а теперь и для его наследниц, которые тоже не смели называть ее иначе. Да она была еще крепкой, сильной, хотя полным ходом шел восьмой десяток. Лишь как-то раз пожаловалась Марату, горестно глянув на висевшие на стене портреты: «Всех я пережила, мой сердечный. Какая несправедливость...»

— Что это ты, сбежал, что ли, со службы? — спросила она сейчас.

— Отпустили на каникулы.

— Ишь ты, каникулы!

Он заглянул в ее доверчивые васильковые глаза, не поблекшие от времени, и не мог не улыбнуться в ответ.

— Ладно, за столом отчитаешься, — сказала тетя Вася и скорым шагом направилась к плите, помогать Марине.

Когда вся семья чинно расположилась в столовой, Марат достал из буфета початую бутылку водки.

— С чего ты вздумал пировать? — недовольно покосилась на него Марина.

— С устатку.

— Какой устаток, заявился чуть ли не с обеда.

— Выпьем, тетя Вася, по единой?

— Ладно уж, за компанию.

Они озорно перемигнулись и выпили вдвоем, к неудовольствию хозяйки, которая не любила, когда Василиса Даниловна даже в мелочах потакала Марату.

Он обычно ел молча, не обращая ни на кого внимания. А сегодня то и дело оглядывал свою дружную семейку. Девочки старались наперебой услужить матери, особенно младшая, Зина, готовая каждую минуту сорваться с места, чтобы принести что-нибудь из кухни. Величавая тетя Вася одобрительно кивала головой всякий раз, и это было для девочек высшей похвалой, тем более что Марина словно бы и не замечала их стараний.

Она в свои сорок лет заметно располнела, чем была огорчена, хотя на лице ни морщинки. (Марат все еще называл ее пионервожатой.) Светлоокая, с пышным снопиком волос цвета отбеленного ленка, Марина действительно ничего не передала ни Тоне, ни Зине, потомственным казачкам.

— Когда же мы займемся ремонтом? — отодвинув пустую тарелку, обратилась она к мужу.

— А стоит ли?

— Самая подходящая пора, учебный год заканчивается. У меня есть на примете двое маляров, присмотрела краски в магазине.

— Ты молодец, товарищ пионервожатая. Но маляры нам не понадобятся. Мы уезжаем.

Марина уставилась на него светлыми немигающими глазами.

— Ты шутишь?

— Я ведь не умею шутить, как ты говоришь.

Тогда она вдруг залилась румянцем, словно ученица, застигнутая врасплох, и, шумно встав из-за стола, прошлась по комнате.

— Никуда я не поеду, слышишь? Надоел мне твой цыганский образ жизни! Хватит с меня, хватит! Подумал бы о девочках, если со мной не привык считаться. Им надо заканчивать школу, поступать в университет. Чего тебе не сидится? Уже пятый десяток разменял, пора бы взяться за ум...

Он спокойно наблюдал за ней — Марине надо обязательно дать выговориться в таких случаях. Тетя Вася тоже не перебивала ее, а девочки и вовсе притихли за столом.

— Куда же ты собрался на этот раз? — остановившись против него, спросила наконец Марина.