Оказалось, систем для подземгаза существует не одна. Разные институты, проектные организации прикладывали к этому руку. Разные были предложены схемы. Почему выбрали именно ту, что видел Мартьянов на станции, а другие отвергли, он так и не нашел объяснения. Ну, мало ли почему начинают выдвигать какую-нибудь схему. Бывают технические преимущества, а бывают и другие… Он все их подверг на стенде анатомическому анализу, исследуя их релейную сердцевину, и убеждался, что все они одна другой не лучше и не хуже, у каждой свои сомнительные достоинства и свои несомненные недостатки. А строго говоря, все «хуже» отмечал он каждый раз чуточку с удовольствием. Поймать другого на ошибке — старая страсть Мартьянова.

Хоть лаборатория и занималась слабыми токами, но напряжение работы в ней неослабно возрастало — пропорционально «числу оборотов» всевозможных рассматриваемых, изучаемых, проверяемых, испытуемых схем. У Володи-теоретика все меньше вырывалось удачных и неудачных парадоксов. Одно дело исследовательская «ловля зверя», а другое — это мелкое разгребание фактов, эта бесконечная опись сравнительных данных. «Дебет — кредит!» — фыркал он презрительно.

Уж на что Вадим Карпенко и тот начал встречать каждое лишнее испытание, как мартьяновскую причуду.

— И зачем? — обращался он в потолок. — Чтобы доказать непригодность!

Вадим чувствовал себя защитником трезвой практики от академических увлечений. Но, едва слепив новый вариант, забывал уже про все, отдаваясь целиком перипетиям релейной игры.

Безропотно несли тяжесть разгребания Верочка Хазанова и Николай Зубов. Но и в их молчаливой исполнительности угадывалось все то же нарастающее напряжение.

А Мартьянов, словно нарочно, все нагнетал и нагнетал — опыт за опытом, вариант за вариантом. Заставлял перебирать и схемы иностранные: нет ли там чего-нибудь? И сам же отвергал одну за другой.

А потом еще придумал: надо обследовать схемы железнодорожной блокировки. Что такое светофоры на путях? Те же «задвижки», действующие по принципу «открыть — закрыть». Тоже распределенные объекты. Но для лаборатории это новая гора проверок и опытов, новый расход времени.

На все попытки Вадима напомнить о сроках, об обязательствах Мартьянов отрывисто отвечал, будто продолжая разговор о другом:

— Так что мы хотели еще проверить?..

Дотошный исследователь, казалось, подавил в нем практически трезвого инженера.

Но считать время умел не только Вадим. В институт то и дело звонили — по поводу подземгаза. Директор то и дело вызывал Мартьянова — по поводу подземгаза. На ученом совете уже не раз проскальзывали нотки сожаления — в связи с затянувшейся работой для подземгаза. Не мог же Мартьянов и здесь отвечать, как у себя в лаборатории: «Мы не делаем для подземгаза. Мы испытываем на подземгазе. Общую систему…» Отвлеченная идея распределенных объектов не выдерживала соседства с таким очевидным фактом, как сроки ответственного задания. Мартьяновские отговорки: «Ведем, ведем подготовку» — звучали малоубедительно.

— Был у нас в вузе профессор. Всю жизнь готовил решающий опыт. Таю и… — громко сказал своему соседу за столом заседания Копылов, этот заведующий новой лабораторией. Выразительно махнул и сам первый захохотал.

Пришла очередь Мартьянова посмотреть на него в упор. Не хватило его улыбнуться и обратить все в шутку.

После таких заседаний напряжение в лаборатории, как можно догадаться, не смягчалось. Мартьянов снова хватался за лабораторный журнал, за опись сравнительных данных: «дебет — кредит» обследованных схем. Невеселое было чтение. Думаете, переживал нападки? Да, но не только… Больше всего, пожалуй, грызла не новая, однако с новой настойчивостью возвращавшаяся мысль. И чем шире брал он поле исследования, тем настойчивее.

Сколько схем прошло под ножом лабораторного анализа! Целая вереница. Сколько усилий знающих и опытных умов в этих линиях и значках, чтобы найти какое-то решение! Сколько комбинаций из ключей, реле и контактов, чтобы сказать на языке сигналов всего лишь: открыть — закрыть! И сколько ошибок, просчетов, приблизительных, половинчатых, а то и вовсе не верных решений! Полная власть случайностей и догадок, — и это в области, которая претендует на звание точной науки. И нет ни у кого из них никакого руководящего инструмента. «Техника управления без тени управления», — как сказал бы, вероятно, Володя-теоретик один из своих парадоксов, если бы об этом задумался. Но он не задумывается, как не задумываются и другие.

А вот он, Мартьянов, думает. Все больше, все мучительней. Но что ж из того? К чему его напрасные раздумья?

И вы хотите, чтобы у него было хорошее настроение!

6

Хорошо!

Хорошо, когда можно все выбросить из головы. Когда бежишь по ровной, плотно утрамбованной и, как рельс, уходящей вдаль лыжне, испытывая это ни с чем не сравнимое скольжение, когда вокруг белая чистая снеговая пелена, белые лапы на деревьях и вдыхаешь чуть колкий морозный веселящий воздух. Хорошо!

Можно ли еще о чем-нибудь думать в такой день! Что там в лаборатории, удается или не удается… Потом, потом! Не сегодня обо всем этом. И не только потому, что сегодня воскресенье, выходной день, а просто потому, что сейчас, здесь… ну, просто невозможно.

Едва легла зима, как они все вместе, всей лабораторией, вот уж в который раз выбираются по воскресеньям на лыжах. Маленький сплоченный отряд в свитерах, вязаных шапочках и толстых, неуклюжих ботинках. Мартьянов, конечно, считал, что это и укрепляет товарищество, и способствует общему лабораторному духу, но, главное, он делал это потому, что ему это нравилось, потому, что, кроме своих из лаборатории, не было у него, кто составил бы ему более подходящую компанию.

Когда скользишь так по гладкой равнине, которую занесло, сровняло и как бы округлило снегом, кажется, что идешь, шагаешь по земному шару. Хорошо! И что там вспоминать при этом, что работа над системой управления задвижками подходит к концу, именно так, как он намечал, — не только для подземгаза. Надо лишь еще немного успокоить дирекцию, чтобы выгадать время для заключительного аккорда. Не об этом сейчас думается, а о том, что ремень на левой пятке следовало бы подтянуть потуже.

Впереди всех качает по-фински Верочка Хазанова. Быстрая на лыжне, она почти всегда ведет. За ней, хотя и нажимая вовсю, но на заметной дистанции, следует Мартьянов. Ему как руководителю полагалось бы возглавлять их пробег, но куда же ему за ней — не угнаться! Подождите, вот дойдут они до той горушки, и там положение будет восстановлено. Там и Вадим Карпенко, вымахивающий позади, не даст уступки.

Упрямый он все-таки, Вадим. Упрямый и самолюбивый. Не хочется об этом сейчас, но чего он так взъелся? До сих пор дуется. Придумал Вадим схему для распределенных объектов. Довольно остроумно. Немало в ней релейных изворотов.

Но Мартьянов показал ему, как дважды два, на бумаге, что все это неэкономично. Дорогое устройство, сложно обслуживать… А Вадим на своем: «Зато технически как! Разве плохо?» — тыкал в один узел или в другой. Он столько повозился над этой схемой за стендом, столько вынашивал всяких ходов, что отказаться от всего этого… Его душа проектировщика ныла от обиды. И почему-то виной всему он считал придирчивость Мартьянова. Только лыжный бег, пожалуй, его немного размягчил. Хотя, конечно, Вадим уж постарается перед Мартьяновым на той горушке. Будьте уверены!

Да вот и она, горушка «Максим». У лыжников почему-то везде «Максим» — самая большая и крутая, на которой все и происходит.

Мартьянов спускался стремительно на крутых поворотах. Он упорно изучал разные стили, раскладывая чуть не в таблицу их достоинства и приемы (исследовательская манера!). А теперь, избрав для себя наиболее замысловатый способ под норвежским, почти ученым названием «стюп-христиания», демонстрировал, чем он владеет. Лыжу в упор на ребро, тело слегка винтом — раз! — и поворот вправо. Опять в упор, слегка винтом в другую сторону — раз! — поворот влево. Вправо, влево… Снежные всплески, как фонтанчики. Вправо, влево… Почти под носом у встречных. Может быть, это и не совсем настоящая, строгая стюп-христиания, но это, безусловно, была очень резкая, самоуверенная и даже эффектная езда, заставляющая вскрикивать молоденьких лыжниц… Что и требуется.