Это чувствовалось в интонациях: «Вот как?», «Смотри-ка!», «Забавно!», «Расскажи кому-нибудь другому!» Сомнения слышались во всем, что говорила Нина, в ее вопросительно-высоком голосе. И ее манера высоко поднимать брови усиливала это впечатление.

Машу угнетало чувство, которое внушала ей эта девочка. Никогда не приходилось ей ненавидеть кого-либо (о своем отце она старалась не думать). А теперь вот не могла выносить, и главное — неизвестно за что. Нельзя же возненавидеть человека только за то, что у него неприятный голос! Она даже не пыталась подавить свое злое чувство: это было невозможно. И только обвиняла себя.

Даже с Дусей Рощиной, к которой она в конце концов пересела, она не говорила об этом. Объяснить она ничего не могла. А подыскивать оправдания своей враждебности считала недостойным, низким.

Или вот другой тип — из девятого «Б», долговязый, у которого тоже противный голос. Вместо «д» произносит «дз», чтобы получалось, как по-английски: «дзядзя, тсется»… Однажды, когда она на перемене нечаянно задела его локтем, он процедил: «Смотри, куда идешь! Заглядзелась?» А его одноклассник, Андрей Ольшанский, стоял тут же. Правда, вся вспыхнув, Маша выпалила: «Сам дурак!» Но вряд ли это было ответом по существу. Надо было сказать: «Не на тебя загляделась». Но это значило бы выдать себя и ему, и тому, кто стоял с ним рядом.

Вот так приходилось не любить некоторых людей. Зато другие ей очень нравились. Например, Коля Вознесенский из седьмого «А», белобрысый, с ясными синими глазами, всегда вежливый, даже чуть стеснительный. Он жил в новом доме, и Маша видела его родителей, тоже очень симпатичных. Отец Коли был известный ученый, медик.

Или Володя Игнатов, друг Коли и любимец всего двора. Он был сыном знаменитого летчика-испытателя, но, конечно, не за это Володю любили во дворе, а за его поступки. Володя был ярым тимуровцем еще до появления гайдаровского Тимура. Ему верно служила команда, собранная со всех ближайших дворов. В конце дня, усевшись под липой на большущей скамье, ребята обсуждали разные вопросы. И не было ни одного известного ему школьника, которому Володя не поручал бы какого-нибудь дела. Уж на что Андрей Ольшанский держался особняком и редко показывался на дворе, но и его Володя втянул в сбор металлического лома. А длинному денди, который постоянно «дзикал», попросту велел выгрузить мешок песка из машины и утрамбовать площадку для игр. И денди, пожимая плечами и криво улыбаясь, трудился вместе с рабочими.

Разумеется, Володя и сам работал не хуже других. По характеру он вовсе не был вожаком и верил в силу примера больше, чем в какое-то особенное умение повелевать.

Правда, в одном Володя невыгодно отличался от Тимура Гараева. Его деятельность была менее поэтичной: он не окружал ее дымкой романтической тайны, что составляло главную прелесть тимуровских придумок. Но Володина изобретательность, как скоро узнала Маша, заключалась в том, что он за делом изучал характеры. Его особенно интересовали отношения людей, или, как выразился Коля Вознесенский, «этическое отношение к действительности».

Бывали случаи, когда предложения Володи не сразу принимались. Маша была свидетельницей бурного собрания во дворе, когда Игнатов попробовал объявить проверку самодисциплины. А это значило — не драться в течение трех дней! При всем уважении к Володе бригада возмутилась. Три дня — это пустяк, но что за постановка вопроса! Двор гудел. Володя спокойно выжидал, а когда немного утихло, попросил ребят высказаться. Но гудение продолжалось, и только выделялись отдельные голоса:

— Ребята, он сбесился!

— Вот новости!

— Хорош!

— Значит, ты и сам не будешь драться?

— Не буду! — крикнул Володя, воспользовавшись паузой.

— И сдачи не дашь?

— Кому?

— А если кто начнет?

— Вот я и предлагаю, чтобы никто не начинал.

— Насилие над природой! — вскричал Виктор Грушко, и, как всегда, нельзя было понять, серьезно ли он говорит или шутит. — Мы не можем не драться, это и взрослые признают.

— А мы разве не взрослые?

Стало тише. Володя продолжал:

— В самом деле, ребята, пора же доказать, что и мы умеем бороться с пережитками. Это же атавизм, поймите!

— Драка — это физкультура! — выпалил кто-то сбоку.

Володя даже не взглянул в ту сторону.

Гудение стихло, Володя ждал.

— Неужели вы и трех дней не выдержите?

— Лично мне драка всегда была противна, — сказал Коля Вознесенский. — Предложение дельное. Я — за.

И поднял руку.

В конце концов, полусмеясь, полунегодуя, бригада согласилась просто так, для пробы. Но трех дней оказалось слишком много: в конце второго Володя потерпел поражение. Митя Бобриков, ответивший на задирания провокатора и вовлекший в драку других ребят, потом оправдывался:

— Да что я — христосик? Левую щеку подставлять? Или правую я уже забыл. Он меня — хлясь, а я — спасибо?

— Да ты бы его удержал.

— Я и стал, а он…

— В самом деле, Володя, — вмешался Коля Вознесенский, — оборону ты признаешь?

— Оборону признаю.

— Ну вот: один нападает, другой обороняется — вот тебе и драка.

— Начинать не надо, — сказал Володя холодно.

— Да милый ты мой! Всегда один начинает, и всегда так будет — даже в международном масштабе.

— Не будет, — сказал Володя.

— Когда же это не будет?

— Когда люди поймут, в чем главное зло.

— Ах, вот когда!

Володя стоял на своем и вывел зачинщика из бригады на целый месяц. Ребята поддержали Володю. Наказанный через несколько дней пришел во двор (это он утверждал, что драка — физкультура) и молча присутствовал при совещаниях. Но заданий не получал.

Сам Володя был невысокий, плотный, с румянцем во всю щеку, с чистыми, словно омытыми карими глазами. На него было приятно смотреть, хотя, в сущности, ничего особенного: парень как парень. Но с ним было удивительно легко разговаривать, а ведь есть такие, при которых молчишь, боишься за каждое свое слово…

— Отчего только одни мальчишки возле него? — ревниво спрашивала Дуся. — Давай, Машка, и мы присоединимся.

Володя поручил им шефство над племянницей Мити Бобрикова: гулять с ней по очереди в свободное время.

— У них коляски нет, — сказала Дуся, — но ничего: можно и на руках…

Но Володя вовсе не был сторонником жертвенности.

— Коляску достанем, а вот вы… — он запнулся, — поразговаривайте с девочкой, когда она не спит.

Дуся хихикнула:

— Она только ночью не спит — это раз. А о чем с ней разговаривать? О политике?

— Ей и годика нет, — пояснила Маша.

— Я знаю. — Володя нахмурился. — Но я наблюдал, как бабушки или няни разговаривают с грудными. А те слушают.

— На ус, стало быть, мотают, — сказала Дуся.

В глазах у нее были насмешка и любование.

— Ну вот, значит, пока до ясель вы и будете воспитательницы, — заключил Володя.

Он знал, как повернуть разговор.

Глава седьмая

НЕУДАЧНЫЙ ВЕЧЕР

Во время школьного праздника, шестого ноября, Маша должна была играть в четыре руки с семиклассницей Лорой Тавриной вальс из «Фауста». От этого выступления многое зависело. Но, получив ноты, Таврина вдруг обиделась, что ей досталась вторая партия, одно лишь подыгрывание. Насилу удалось доказать ей, что трудность партии не зависит от того, на каком месте сидеть. И действительно, партия Лоры оказалась даже труднее.

Пришлось поволноваться, но когда после торжественной части они начали играть, воодушевление Маши передалось ее партнерше, и вальс прозвучал хорошо.

Да, а настроение было испорчено: тот, для кого играла Маша, пришел слишком поздно, когда концерт уже кончился.

На вечере была и мать Маши. После концерта, гордая и счастливая, она удалилась, чтобы не мешать дочери: пусть себе веселится.

Но веселья не было.

Маша переходила из зала в коридор, заходила в классы. Все возбужденно переговаривались, держались группами. Дуся сидела на подоконнике с другими девочками и только окликнула Машу издали: