– А в прошлом году скончался его отец. До тех пор у них и деньги были и банковские акции имелись, поэтому все шло хорошо, но потом, уж почему, не знаю, но только все пошло вкривь и вкось. Короче говоря, Кога-сан [31] слишком хороший человек, потому его и обманули. Свадьбу под каким-то предлогом отложили, а тут какраз появился этот старший преподаватель, и очень захотелось ему, говорят, отбить невесту.
– Как? Это – «Красная рубашка»? Ах мерзавец! Так я и думал, что неспроста он эту рубашку носит! Ну и дальше что?
– Кога повел переговоры через третье лицо, но Тояма все оттягивал, так как он многим был обязан Кога, и, не зная, что ответить, говорил только: «О, конечно… я хорошенько подумаю…» Тем временем «Красная рубашка» через кого-то познакомился с Тояма и, уже как знакомый, стал ходить к нему в дом и в конце концов, знаете, сблизился с его дочерью. «Красная рубашка» – это «Красная рубашка», а девица – это девица, – словом, все о них говорят плохое. Сначала она дала согласие выйти замуж за Кога, а тут явился этот кандидат словесности, и она уже меняет Кога на него! А теперь-то, знаете, это уж непростительно… (Как по-вашему?
– Конечно, непростительно! Ни теперь, ни завтра, ни послезавтра – да этого никогда простить нельзя!
– Потому-то и жалко Кога. Его товарищ, Хотта, решил пойти к старшему преподавателю и поговорить с ним по душам; но когда он пришел, тот ему заявил: «Я не намерен становиться между людьми, которые связаны помолвкой. Если помолвка будет расторгнута, тогда пожалуй… Но пока я ведь только поддерживаю знакомство с домом Тояма. В чем же я виноват перед Кога? В том, что я знаком с семейством Тояма?» Вот как он заявил! И Хотта пришлось вернуться ни с чем. Ходят слухи, что они с тех пор не ладят между собой.
– Как вы хорошо все знаете! И откуда вам известны все эти подробности? Я прямо восхищен!…
– Да тут такая теснота, здесь все кругом известно. Беда, когда слишком хорошо все знают! В таком
случае, она, вероятно, знает и о моей истории с тэмпура и с рисовыми лепешками. Беспокойное здесь место! Однако благодаря ей я узнал, кто такая Мадонна, узнал и о взаимоотношениях между «Дикообразом» и «Красной рубашкой», – и это мне многое объяснило. Только вот что плохо: неясно, кто из них негодяй! Такому простаку, как я, пока ему не объяснят, самому не разобраться – что черное, а что белое; я и не знал, кого же из них мне держаться? – Скажите, вот «Дикообраз» и «Красная рубашка», кто из них двоих лучше?
– Какой дикообраз?…
– «Дикообраз» – это Хотта.
– Ах, вот что… Ну, если говорить, кто из них сильнее, то Хотта, видно, посильней будет; но, с другой стороны, «Красная рубашка» – кандидат словесности и человек способный… Теперь, если разбирать, кто симпатичней, то симпатичнее тоже «Красная рубашка». А вот школьники больше любят Хотта…
– Так в конце-то концов, кто ж из них лучше?…
– А в конце концов – кто больше жалованья получает, тот, наверно, и лучше!
При таком ответе дальше расспрашивать было не к чему.
Спустя два-три дня, когда я пришел из школы, вдруг, с сияющим лицом, явилась хозяйка.
– Вот оно, долгожданное! Наконец-то прибыло! – Это она принесла мне письмо. – Ну, читайте себе в удовольствие, – прибавила она и вышла.
Взяв письмо, я сразу увидел, что оно от Киё. Посмотрев наклейки, которые были на конверте, я понял, что из гостиницы «Ямасироя» письмо переслали к Икагину, а от Икагина переправили к Хагнио. При этом в «Ямасироя» оно пролежало с неделю, – раз гостиница, так хотят, чтоб хоть письма у них гостили подольше! Я вскрыл конверт и увидел, что письмо очень длинное.
«Я, как получила письмо от мальчугана, думала, что сразу же и ответ напишу, но вот беда – простудилась и неделю пролежала в постели; вот теперь только и смогла, ты уж меня прости. К тому же я, не то что теперешние девицы, читать и писать не очень-то умею, даже такими каракулями и то с большим трудом пишу. Хотела попросить племянника написать, а потом – нет, думаю, сама постараюсь, а то мне перед мальчуганом неловко будет, если я не сама ему напишу. Сначала нарочно написала черновик, а потом начисто переписала. Переписала-то я за два дня, а над самим письмом четыре дня просидела. Может, трудно тебе будет читать – неразборчиво, но только я изо всех сил старалась, и ты, пожалуйста, дочитай до конца».
Это вступление было так написано, что и в самом деле разобрать было трудно. Не только иероглифы кривые,это бы еще ничего, – Киё писала больше хираганой [32], и, хоть знаки препинания были расставлены, пришлось изрядно поломать голову, чтобы разобрать, где кончается одно слово и где начинается другое. При моем нетерпеливом характере, если бы мне кто-нибудь дал пять иен и попросил: «Прочти-ка вот это длинное неразборчивое письмо», я бы отказался, но тут я очень терпеливо прочитал все с начала до конца. Я прочитал, это верно, но потратил столько усилий на само чтение, что никак не мог уловить смысла, и пришлось перечитывать снова. В комнате стемнело, и стало еще хуже видно. Наконец, я вышел на веранду и, усевшись там, стал внимательно рассматривать письмо. Налетел осенний ветерок, пошевелил листья на банановом дереве, обвеял меня и потянул письмо за собой в сад. Последний листок бумаги зашелестел у меня в руках, – казалось, выпусти его, и он улетит вон туда, к плетню. Меня это нервировало.
«Мальчуган по натуре прямой, но только слишком вспыльчивый, и это меня беспокоит, – писала Киё.«- Надавал разных прозвищ, – смотри, восстановишь людей против себя, не нужно так делать. Уж если даешь прозвища, то об этом можно только Киё написать. Говорят, в провинции люди плохие, – будь поосторожней, не попади в беду. Погода тоже там непостоянная, не то, что в Токио, – смотри, не простудись, когда спишь. Письмо твое, мальчуган, слишком коротенькое, не понять мне, как там твои дела, уж в следующий раз напиши мне подлиннее. Что в гостинице дал пять иен на чай – это хорошо, но не будет ли тебе потом трудно? В провинции ведь можно полагаться только на деньги, поэтому постарайся быть побережливее. С деньгами не пропадешь. Наверно, тебе не хватает на карманные расходы, вот я и посылаю переводом десять иен. А те пятьдесят иен, что ты мне дал, я думаю, пригодятся на то время, когда мальчуган вернется в Токио и будет обзаводиться своим домом, поэтому я снесла их на почту на хранение. Правда, пришлось взять оттуда эти десять иен, но сорок там еще осталось».
Вот уж действительно расчетливый народ эти женщины!Пока я, задумавшись сидел на веранде с письмом Киё в руках, старуха Хагино раздвинула фусума [33] и принесла мне ужин.
– Все еще читаете? Длинное какое письмо!
– Да-а… очень важное письмо… Я все боялся, чтоб его ветром не унесло, – невразумительно ответил я, садясь за столик ужинать.
Опять она наварила сладкого картофеля! В этом доме и относились ко мне сердечно, и обращались вежливее, чем у Икагина, и сами хозяева были люди достойные, – жаль только, что кормили здесь невкусно. И вчера был картофель, и позавчера, и сегодня тоже! Наверно, я как-нибудь обмолвился, что очень люблю сладкий картофель… Однако на одной картошке долго не протянешь! Я вот над «Тыквой» смеялся, а теперь самого скоро можно будет прозвать «Учитель Картошка». Была бы здесь Киё, она бы уж приготовила мое любимое блюдо – сасими [34] или жареную рыбу. Но что ты будешь делать, раз попал в дом к обедневшим дворянам, которые дрожат над каждым грошом? Все-таки плохо мне без Киё! Если все сложится так, что можно будет на долгое время остаться в этой школе, обязательно вызову Киё из Токио. А то что же получается? Тэмпура с гречневой лапшой не ешь, лепешки не ешь, выходит – лопай одну эту желтую сладкую картошку, которой хозяева кормят, и сам желтей! Что за горькая доля быть учителем! Даже монах секты Дзэн и тот, поди, питается роскошней, чем я!