— Еще хорошая штука часы, — торопился я выжать все из случайной беседы. — Когда мать отдала мне отцовские карманные часы, сразу время прибавилось вдвое. Раньше, бывало, свистнет кто — выйдешь, и пошли тары-бары, хоть до вечера. Совсем другое дело с часами. Глянешь на них — время уроки делать. Привет, я пошел. Сначала ребята обижались и дразнили, потом привыкли. Зато в седьмом классе у меня не было троек, а в девятом выбрали членом комитета. Так я и дожил до того, что сам других учить стал. Вот какие дела… Заболтались мы тут, будет нам дома. Давайте, братцы, собираться.

Ребята нехотя начали одеваться. Тактичный народ, они ничего не напоминали беглецам об их участи, и те молча складывали свои вещи.

Домой мы вернулись с большим опозданием. Такое с нами и раньше случалось, поэтому никому особенно не влетело.

Юрка ходил в пятый «А», но душа его постоянно витала в нашем классе. Его место на первой парте оставалось пустым. По уговору ребят Оля никого не пересаживала туда. В «журнале дежурного» ребята с завидным упорством писали его фамилию в графе отсутствующих и рядом помечали «временно». На всех переменах Юрка околачивался около нашего класса и никак не мог привыкнуть к пятому «А».

— Разве это класс?! — повторял он в сердцах. — Маменькины сыночки. Карандаш попросишь поля отчертить, и то ехидничают: надо свой иметь!

Как-то Юрка заявился в школу, тяжело припадая на палку. Официальная версия гласила: подвернул ногу. Ребята, смеясь, просвещали меня:

— Вы думаете, чего Юрка хромает? Нога болит? Как бы не так! Это он силу воли закаляет. Такое задание себе дал: целую неделю хромать.

Дома

— Явился?

Мама произносит это слово с десятком оттенков в голосе. Чаще всего в нем слышится горечь. Горечь и радость вместе. Она обижается, что я подолгу задерживаюсь, и радуется окончанию своего одиночества. Ведь она совсем не выходит из дому. По воскресеньям я хожу на рынок и делаю запасы на неделю.

Я уже давно не пристаю к ней с вопросом «Как здоровье?». Возвращаясь с работы, я легко ориентируюсь в обстановке. Если вкусно пахнет из кухни, значит все в порядке, мама вставала, готовила. О том, что ей было плохо, скажут запахи лекарств. Во время приступа она сама делает себе уколы. Мама медик.

Все у нас в семье было ладно, пока не пришла война — время беспощадной амортизации сердец. Первый раз мать потеряла сознание прямо в операционной госпиталя. Дома она горевала, казалось, не столько из-за диагноза, сколько из-за потерянного обручального кольца, которое она во время работы хранила в кармане халата. «Больше мы не увидим отца», — твердила она суеверно.

И действительно, сбылось ее пророчество: мы получили извещение о гибели отца. Здоровье мамы ухудшалось. А два года назад она вовсе сдала. Врачи «Скорой помощи» знали наш адрес, как свой собственный. О работе уже не могло быть речи.

Последнюю неделю мама чувствовала себя сносно. Мы даже запланировали на воскресенье выход в город. С тех пор как я работаю, мама не упускала случая, чтобы не подразнить меня титулом главы семейства.

— Ты еще не обедала?

— Как же я сяду за стол без главы? Обещал прийти к двум, вот я и жду.

— Так получилось. Ребят после музея потянуло на реку. Воскресенье все-таки.

— Если б я тебя только по воскресеньям ждала!

— Это же временно, ма. Из-за продленного дня. На педсовете уже решили с будущего года создать общие группы по пятым и шестым классам. Тогда мне достанется только раз в неделю дежурить.

— Это я уже слышала. Умывайся да садись за стол.

Я послушно отправился в ванную. Отсутствие собеседника не смущало маму. Накрывая на стол, она продолжала свою мысль.

— Тебя почему оставили в городе? Только из-за моей хвори. Люди посочувствовали, вошли в положение. А что получается? Прижмет в одночасье, умру — и не попрощаемся. Мне-то что: была — и нету. А тебя будет потом совесть мучить. Не раз вспомнишь.

— Брось, ма… Мы же договаривались…

— Мало ли о чем мы с тобой договаривались. Обещал, как кончишь институт, жениться. А что толку с твоего договора? Так и останешься в старых девах.

— Не останусь.

— Я вижу. Ирина какая девушка была: и собой хороша и веселая, а не удержал. Выкаблучивался, пока за другого вышла.

— Не с моим приданым на Ирине жениться.

— Нужно ей твое приданое! У нее отец профессор.

— Представь себе, не только ты, но и она об этом никогда не забывала.

— Что ж нам теперь делать? Сидеть и ждать, пока ты станешь профессором?

— Зачем нам ждать чего-то? Будем обедать.

— Вот так ты всегда. Лишь бы посмеяться над матерью.

— Про женитьбу всегда разговор смешной, ма.

— Эгоист ты, вот что я тебе скажу… Ты зачем столько перчишь?

— Чтобы проглотить твоего «эгоиста».

— Ладно уж, оскорбился. Киселя хочешь?

— Устрицу доем — тогда.

— Поосторожнее. Устрица костистая попалась.

Мама молчит, пока я разделываюсь с судаком. Наверное, боится, чтобы я не поперхнулся костью, заслышав какую-нибудь ее сентенцию. Но вот на столе появляются чашки с киселем. Моя жизнь в безопасности, и мама снова принимается за свою излюбленную тему.

— Что это ты ничего не расскажешь про учительницу свою?

— Какую это «свою», ма?

— Ту, что на Новый год собирался позвать к нам. Викторией Яковлевной, кажется, зовут.

— Откуда ты имя знаешь?

— Как же мне не знать: сам говорил, в твоем классе работает. А там больше некому быть. Я как вижу ее: маленькая, беленькая и глаза голубые.

— Неужели ты у ребят выспрашивала?

— Зачем же выспрашивать? Сами рассказывают — только слушай. Видно, хорошая, если дети ее любят. Привел бы, показал. Или тоже с большим приданым?

— Дочь пятилетняя.

— Что?! А говорили, молоденькая. Что ж это она, разведенка?

— Вдова.

— Выходит, постарше тебя.

— На пять лет. А выглядит моложе меня. Девчонка.

— Маленькая собачка до старости щенок.

— Не в строку твоя пословица.

— Это она тебе «не в строку».

— Ну вот, еще в глаза не видела, а приговор уже готов.

— Не мой приговор. Каждый тебе скажет: муж должен быть на пять лет старше, а не жена.

— Должен, должен…

— Да, а ты что думал? И как это она тебя до сих пор не приворожила. Слава богу!

— Позор такому богу, а не слава, раз он не разбирается в своих подчиненных.

— На то старшие есть, чтоб разбираться. Вот ты и слушай меня. Мужчина в твоем возрасте все равно что путник, который долго шел пешком и рад любому коню.

— Ма, что ты говоришь? Собаки, кони, боги… При чем тут все это? Виктория очень хороший, умный человек. Единственный ее недостаток тот, что она ничего не понимает во мне. Или не хочет понимать…

— И хорошо, что не хочет. Видно, самостоятельная женщина.

— Ма, мы идем в магазин?

— Идем. Посуду вымою.

— Сам справлюсь. Одевайся.

После многократного «Ты не забыл ключ?» мама, наконец, захлопывает двери, и мы выходим на улицу. Идем не торопясь. Забыв о своей системе (глубокие вдохи через нос), мама жадно глотает резкий весенний воздух.

— Если бы мне заново жить, — мечтает она, — я бы самое меньшее часа по три в день ходила бы по улицам просто так и дышала во все легкие. Не знают люди цену воздуху.

— Почему не знают? — возразил я. — Специально даже коммунизм строят, чтобы каждому побольше свежего воздуха досталось.

— Когда это будет? Много еще любителей в одиночку строить тот коммунизм.

Я молчу. О политике с мамой спорить бесполезно. У нее свои убеждения. Например, она считает, что, если бы Ленин жил, не было бы никакой войны. Мама отвергает все мои доводы о производительных силах и производственных отношениях и признает только те отношения, которые складываются на колхозном рынке. Впрочем, каждый раз, когда я возвращаюсь с покупками и докладываю обстановку, она, перемыв косточки бессовестным торговкам, неизменно заключает со вздохом:

— Ничего… Лишь бы войны не было!