В то же время вести из Центральной Италии побуждали к военным действиям. Шел слух, что герцог Моденский готовился вторгнуться в пределы герцогства, а папские отряды швейцарцев после резни в Перудже горят желанием броситься на Романью[276].

Глава 12

В центральной Италии

В Центральной Италии, кипевшей ненавистью к своим властелинам, явилось вполне понятное желание иметь у себя альпийских стрелков. Эти отряды заслуженно пользовались уважением страны. При независимом образе мыслей стрелков, можно было предположить с большой степенью вероятности, что они не будут бесконечно подчиняться приказам монархистов. Поэтому они особенно не нуждались в том, чтобы их побуждать на борьбу с тиранами и священниками.

Об этом беседовали со мной Монтанелли и Маленкини. Оба они предприняли поездку по Центральной Италии и, вернувшись обратно, передали мне желание правительства Флоренции, Модены и Болоньи, чтобы я направился туда и принял бы на себя командование над находящимися там отрядами[277]. Когда я ответил Монтанелли, что оставлю свой пост и без промедления поеду туда, он растроганный обнял меня. Затем появился Маленкини с письмом от Риказоли[278], звавшим меня в Центральную Италию, чтобы командовать армией «или частью ее». Из этого выражения я понял, что ко мне питают какое-то недоверие, но так как я никогда не ставил условия, служа народному делу, а в особенности, когда шел вопрос о моей родине, я не стал возражать. Впрочем добряк Маленкини сказал мне, что Фарини[279], с которым он говорил в Модене, и Пеполи, при встрече с ним в Турине, заверили его, что мне будет поручено командование всеми войсковыми частями, находящимися в Центральной Италии.

Итак, я подал в отставку и через Геную отправился во Флоренцию. В столице Тосканы мои сомнения подтвердились. Я убедился, что имею дело с теми же людьми, с которыми мне пришлось вести переговоры, при первом моем приезде в Италию. Тогда в Монтевидео я сложил с себя командование войском, героически сражавшимся шесть лет, и прибыл в Италию с моими семьюдесятью тремя[280] бедными и храбрыми товарищами. После долгих скитаний из Ниццы в Турин, из Турина в Милан, оттуда в Ровербеллу, потом опять в Турин, незадолго до капитуляции Милана я получил, наконец, в чине полковника командование над несколькими расквартированными там отрядами. Это командование я получил, когда война шла уже к полному проигрышу и именно в связи с этим.

Я приехал из Америки, чтобы служить своему отечеству хотя бы в качестве рядового солдата, а все остальное меня мало беспокоило. Главное для меня было честно помочь Италии, чтобы страна не сделалась добычей кучки негодяев. В Риме[281] министр Кампелло держал нас тогда подальше от столицы, из-за своей низкой подозрительности, и приказал, чтобы мой отряд не превышал пятисот человек.

В Пьемонте, в начале 1859 г., меня выставляли как знамя для приманки волонтеров, которые стекались ко мне, но всех в возрасте от восемнадцати до двадцати шести лет направляли прямо в линейные войска. Мне же оставляли самых молодых, самых пожилых и мало пригодных, которым было приказано не появляться публично, чтобы, как говорилось, не пугать дипломатов. Когда же, наконец, я прибыл на поле сражения, где я мог кое-что совершить, мне не дали волонтеров, откликнувшихся на мой призыв.

Во Флоренции я отлично понял, что имею дело с теми же людьми. Пошли разговоры о передаче главного командования генералу Фанти[282]. Надеялись, что я буду этим прельщен. Жалкие хитрецы!

Быть может, мне не нужно было идти ни на какие уступки и вернуться к частной жизни. Но, как я уже сказал, страна находилась в опасности. А потом? Разве в моем характере ставить какие-нибудь условия, когда речь идет о таком высоком деле! Итак, я принял командование над одной тосканской дивизией. Радушные жители Флоренции приветствовали меня, когда я вступил в Палаццо Веккьо. Само собой понятно, правителям не очень нравился этот восторг, и они попросили меня успокоить народ и как можно скорее отправиться в Модену, где находился главный штаб дивизии. В Модене я встретился с Фарини. Он принял меня довольно хорошо и предоставил в мое распоряжение организованные в Модене и Парме военные силы. Фарини, как человек большого ума и достаточно ловкий, подобно всем правителям Центральной Италии, отлично себя чувствовал в диктаторском кресле этих прекрасных провинций. Ему не очень-то хотелось видеть рядом с собой человека популярного. Риказоли вначале показался мне более искренним, чем Фарини, не таким коварным, но к великому сожалению относился ко мне столь же отрицательно, что, однако, объяснялось моей слишком большой дерзостью.

Губернатор Болоньи Чиприани был откровенным приверженцем Наполеона и, как таковой, не мог установить со мной хороших отношений. С первого момента моего появления в Центральной Италии между нами возникла обоюдная антипатия. Мне не угрожала опасность, что он поставит меня во главе отрядов Романьи, которой он управлял. Значит эти господа призвали меня из-за моей популярности, которую они хотели использовать, чтобы самим приобрести популярность. Другой цели у них не было, как мы в этом скоро убедимся.

Фарини однажды так, «ради шутки» (это было его выражение), напирал Фанти и предложил ему главное командование воинскими частями Центральной Италии. Фанти по своей обычной нерешительности окончательного согласия не дал, но намекнул, что примет предложение, когда будут отрегулированы его отношения с Сардинским правительством.

Дело в том, что мое присутствие в Центральной Италии было весьма желательно населению и войску. Чем сильнее это проявлялось, тем невыносимей казалось для правителей. Поэтому они делали все возможное, чтобы ускорить приезд Фанти, который, будучи моим начальником, мог бы затормозить мое горячее желание приносить пользу — и успокоить новых правителей, (которые, как и прежние, завидовали моей популярности.

Почему же человек, рожденный революционером, не может быть спокойным и уравновешенным, а должен страдать? А кто не страдает, видя свою родину опустошенной, в рабстве? И все же, когда было необходимо, я подчинялся дисциплине, столь нужной для успеха всякого военного дела. С тех пор как я убедился, что для того, чтобы освободиться от чужеземного ига, Италия должна идти по одной стезе с Виктором Эммануилом, я считал своим долгом подчиниться его приказам, чего бы мне это ни стоило, даже заставив молчать свою республиканскую совесть. Более того, я был того мнения, что Италия должна предоставить ему диктатуру, пригоден он или нет, покуда страна не будет окончательно очищена от чужеземцев. Таковы были мои убеждения в 1859 г. Теперь они несколько изменились, ибо велики грехи монархии. В то время, когда мы могли бы стать хозяевами у себя дома, у нас предпочиталось преклонять колени у ног то одного, то другого чужеземного владыки, позорно выпрашивая жалкими мольбами то, что принадлежало нам по праву.

После этой предпосылки я могу сказать, что в последние месяцы 1859 г. я без особого труда мог бы собрать вокруг себя в Центральной Италии сто тысяч молодежи, что заставило бы европейскую дипломатию занять благосклонную ко мне позицию. Либо с тридцатью тысячами волонтеров, которые были сосредоточены тогда в герцогствах и Романье, в течение пятнадцати дней решить судьбу Южной Италии, словом сделать то, что мне удалось через год с «Тысячью».

Тем временем правители оставались бы на своих постах. Они управляли бы своими провинциями. Правда, роль их была бы второстепенной, но зато достойной, ибо они помогали бы нашим операциям. Но такое положение их не устраивало; они предпочитали соединиться, чтобы унизить меня и свести на нет мои действия; двое из них по низменным побуждениям, а Чиприани подчинялся приказам того, кто хотел — возможно я ошибаюсь — совсем другого, а не единства Италии (1859 г.). Итак я много месяцев влачил жалкое существование, делая мало или совсем ничего в стране, где можно и должно было сделать многое!