Это также доказывает, что нетерпимость, проявляемая некоторыми людьми, — ошибка, ибо трудно найти совершенство среди рода человеческого. Мы стараемся быть добрыми, по мере возможности внушаем народу принципы справедливости и добра, боремся до последних сил с теократией и тиранией, в каких бы она формах ни выражалась, так как они олицетворяют собой ложь и зло, но мы снисходительны к нашей жестокой человеческой породе, к заслугам которой принадлежит также умение порождать среди себе подобных императоров, королей, сбиров[237] всевозможных наименований и священников, наделенных, кажется, всеми наиболее свойственными живодерам атрибутами, видимо для большего прославления и блага остального человечества.
В Танжере я жил у моего благородного и гостеприимного Карпенето спокойно и счастливо, насколько это возможно для итальянца-изгнанника, вдали от своих близких и родины. По меньшей мере два раза в неделю мы ходили на охоту и помногу охотились. Позднее один друг отдал в мое распоряжение небольшую лодку и мы занимались также рыбной ловлей, а улов в этих местах богатейший.
Любезное гостеприимство, оказанное мне в доме Мюррей, английского вице-консула, заставляло меня порой забыть о моей обычной необщительности и одиночестве.
Итак, шесть месяцев я жил жизнью, казавшейся мне тем счастливее, чем ужаснее был весь предшествующий период.
Однако мои итальянские друзья не забыли меня, изгнанника. Франческо Карпанетто, которому с самого моего приезда в Италию в 1848 г. я многим обязан за бесконечные любезности и услуги, оказанные мне, задумал с помощью своих, а также моих знакомых собрать нужную сумму для приобретения судна, чтобы я мог, став его капитаном, зарабатывать себе на жизнь.
Такой проект мне улыбался. Будучи бессилен осуществить свою политическую миссию, я смог бы по крайней мере, занимаясь торговыми перевозками, жить самостоятельно и независимо, а не сидеть на шее этого благородного человека, приютившего меня. Я немедленно согласился на предложение моего друга Франческо и стал готовиться к отъезду в Соединенные Штаты, где должна была состояться покупка корабля.
Примерно в июне 1850 г. я отплыл в Гибралтар, оттуда в Ливерпуль, а из Ливерпуля в Нью-Йорк. При переезде в Америку у меня был приступ ревматических болей, мучивших меня большую часть пути; наконец, меня вынесли на берег, как сундук, в Нью-Йоркском порту, на остров Статен. Боли продолжались еще месяца два, которые я провел частично на острове Статен, частью в самом Нью-Йорке в доме моего драгоценного и дорогого друга Микеле Пастакальди, где я наслаждался обществом славного Форести, одного из мучеников Шпильберга[238].
Тем временем выяснилось, что проект Карпанетто не может осуществиться из-за отсутствия лиц, которые бы пожелали стать пайщиками в этом деле. Он собрал лишь три пая по 10000 лир, которые внесли братья Камоцци из Бергамо и Пьяццони. Но разве на 30 000 лир купишь в Америке судно? В лучшем случае небольшую барку для каботажного плавания. И так как я не был американским гражданином, то пришлось бы нанять капитана-американца, а это было невыгодно.
Однако, в (конце (концов, надо было что-то предпринять. Один мой друг, славный флорентиец Антонио Меуччи, решил организовать фабрику свечей и предложил мне стать его помощником в этом деле. Сказано — сделано. Заниматься коммерческими операциями я не мог, так как у меня не было денег (собранные 30 000 лир на покупку судна остались в Италии). Я поэтому согласился работать, но с условием делать то, что смогу. Хотя я проработал у Меуччи несколько месяцев и числился его рабочим, он обращался со мной исключительно любезно, как с членом своей семьи.
Однако, устав однажды от этой скучной работы и гонимый, пожалуй, моей обычной неусидчивостью, я вышел из дому с намерением менять профессию. Я вспомнил, что был когда-то моряком, знал несколько английских слов, и поэтому направился к берегу острова, где я видел несколько каботажных судов, разгружавшихся и грузивших товары. Я подошел к первому попавшемуся мне на глаза и попросил принять меня матросом. Люди на судне почти не взглянули на меня и продолжали свою работу. Тогда я приблизился ко второму судну и повторил свое предложение — с тем же успехом. Наконец, я поднялся на третье, где все были заняты разгрузкой, и спросил, не позволят ли мне помочь им. В ответ я услышал, что в этом нет надобности. «Но я не требую вознаграждения», — продолжал я настаивать, — никакого ответа. «Хочу немного поработать, чтобы чуточку согреться». — Тогда действительно выпал снег. Полное молчание. Не передать, как я был удручен.
Мысленно я вернулся к тем временам, когда мне выпала честь командовать эскадрой в Монтевидео, этой бессмертной и воинственной армией! К чему все это привело? Никому я не был нужен!
Пришлось мириться со своим унижением и вернуться к производству сальных свечей. Еще счастье, что я не поделился своим намерением с Меуччи, этим замечательным человеком. Поэтому, когда я замкнулся в себе, моя обида стала не такой острой. Однако должен признаться, что не плохое отношение ко мне со стороны моего хозяина толкнуло меня на такое скоропалительное решение. Он проявлял ко мне доброжелательство и дружеские чувства, так же как и его супруга, синьора Эстер. Поэтому мое положение в доме Меуччи совсем не было унизительным, и лишь приступ жгучей тоски побудил меня покинуть этот дом. В нем я чувствовал себя свободным в своих действиях — мог работать, если хотел и, естественно, я предпочитал полезную работу всякому другому занятию. Я мог иногда пойти на охоту, и частенько отправлялся вместе с моим хозяином и другими навещавшими нас друзьями с острова Статен и Нью-Йорка на рыбную ловлю.
Дом Меуччи не блистал роскошью, но в нем было все необходимое для жизни как в смысле жилья, так и питания. Здесь я должен упомянуть майора Бови, искалеченного при обороне Рима; он был моим товарищем по оружию во многих походах. Он присоединился ко мне в Танжере в те дни, когда меня приютил в своем доме синьор Карпенето. А когда я принял решение отправиться в Америку и отсутствие средств не позволило мне взять с собой всех сопровождавших меня товарищей и пришлось оставить Леджеро и Коччелли на месте, я выбрал своим спутником в Америку нетрудоспособного Бови, которому ампутировали правую руку.
Коччелли! Почему мне не рассказать об одном памятном случае, происшедшем с моим молодым, прекрасным и мужественным товарищем?
Коччелли поступил в наш Легион в Монтевидео, а так как у него была склонность к музыке, он сделался трубачом в великолепном духовом оркестре, и его горн звучал в прославленных боях, благодаря которым этот доблестный отряд вызвал в Америке уважение к итальянцам.
Коччелли принимал участие во всех походах Легиона и последовал за нами во время экспедиции в 1848 г. в Италию. Как офицер он с честью провел всю кампанию в Ломбардии и Риме и последовал за мной в 1849 г. в Танжер, когда сардинское правительство выслало меня.
Уезжая из Танжера в Америку, я ему оставил мое ружье и весь мой охотничий инвентарь. Он умер еще в молодом возрасте от солнечного удара в знойной Африке. В Танжере мне пришлось также оставить мою охотничью собаку «Касторе», которую я подарил моему другу, синьору Мюррей; мой верный пес околел от тоски!
Наконец в Нью-Йорк прибыл мой друг Франческо Карпанетто. В Генуе он начал крупные дела со странами Центральной Америки. Принадлежавшее ему судно «Сан-Джорджо» вышло из Генуи с частью груза, а он сам направился в Англию подготовить остальной груз для пересылки его в Гибралтар, где «Сан-Джорджо» должен был взять его. Было решено, что я буду сопровождать груз в Центральную Америку, и мы немедленно начали готовиться к отплытию. Итак, в 1851 г. мы с Карпанетто на американском пароходе, где капитаном был Джонсон, отправились в Чагрес. Оттуда мы на американской яхте поплыли в Сан-Хуан дель Норд[239]. Там мы взяли пирогу, на которой поднялись вверх по реке Сан-Хуан до озера Никарагуа, переплыли озеро и прибыли, наконец, в Гранаду — один из крупных торговых городов и портов на озере.