Мы проехали под стенами Вольтерры, где тогда находился Гуеррацци и некоторые другие подвергшиеся преследованиям политические деятели Тосканы. Мы ограничились тем, что натянули шляпы на глаза, проезжая мимо.

Первым селением в окрестностях Мареммы, где мы почувствовали себя в безопасности, было Сан-Далмацио, Мы остановились в доме доктора Камилло Серафини, великодушного человека, истинно итальянского патриота, отличавшегося незаурядной смелостью и выдержкой. Будучи депутатом от Тосканы в парламенте 1859 г. после освобождения его прекрасной страны, он, как и отважный Джованни Верита, участвовал, конечно, в любом смелом предприятии этого парламента, и я полагаю, что он, подобно многим, отступил в отвращении, чтобы не быть связанным с людьми, недостойными представлять Италию.

Мы провели несколько дней в доме Серафини, а затем нас поместили в купальное заведение, принадлежавшее другому Мартини, родственнику первого и такому же щедрому, как и он. Отсюда мы перешли в дом Гуэльфи, расположенный ближе к морю. Повсюду нам оказывали гостеприимство, обязывавшее нас к величайшей благодарности.

Тем временем наши великодушные друзья вели переговоры с генуэзским рыбаком, который должен был доставить нас в Лигурию. Однажды из области Мареммы за нами явилось множество молодых людей, вооруженных, как равеннские охотники, двуствольными ружьями и столь же ловкими, сильными и смелыми. Разыскав меня в доме мужественного Гуэльфи, они дали каждому из нас оружие, подобное своему, и вывели нас лесом на морской берег, в нескольких милях восточнее Фоллоники, гавани, где в устье Стербино грузился к отправке уголь. Здесь нас уже ждала рыбачья лодка, и мы сели в нее, тронутые доказательствами любви наших юных освободителей.

Какую я испытывал гордость, что родился в Италии! В этом «краю мертвых», в краю людей, которые, по утверждению наших соседей, не умеют сражаться. Пользуясь тем, что трон, с которого наши предки господствовали над миром, рухнул, но помня о духе итальянцев, эти дерзкие чужеземцы в течение многих веков старались подчинить нас черной гадине теократии, чтобы унизить и развратить нас, чтобы растлить нас духовно и физически, дабы мы, усмиренные и впавшие в идиотизм, привыкли не замечать больше свиста лозы, к которой они хотели приучить нас навечно, как будто этому царству пигмеев не суждено было узнать конца, хотя время ударами своих «хладных крыльев» низвергло даже гиганта, воплощавшего человеческое величие всех времен в прошлом[235], настоящем и будущем, чьи руины ныне вновь восстают на семи холмах[236]. Я испытывал гордость от того, что родился в Италии, говорю я, где, несмотря на владычество духовенства и воров, выросла молодежь, которая, презирая опасности, пытки и смерть, бесстрашно выполняет свой долг — долг освобождения от рабства!

Сев у устья Стербино в рыбачью лодку лигурийца, мы направили парус на остров Эльбу, где нужно было запастись снаряжением и продовольствием. Мы плыли часть дня и ночь до Порто-Лонгоне, а оттуда двинулись вдоль берегов Тосканы.

Достигнув рейда Ливорно и миновав его, мы продолжали плыть на запад.

У меня не было иллюзий относительно холодного приема, ожидавшего меня со стороны сардинских властей. На рейде в Ливорно мне пришла мысль попросить убежища на борту английского корабля, стоявшего там на якоре. Но желание повидать моих детей прежде, чем я покину Италию, в которой, как я видел, мне не удастся остаться, взяло верх. В начале сентября мы благополучно высадились в Порто-Венере.

По пути от Порто-Венере до Кьявари не случилось ничего особенного. В этом городе мы расположились в доме моего кузена Бартоломео Пуччи, о котором я храню нежную память. Мы были радостно встречены радушной семьей моего родственника, так же как и славными жителями Кьявари и множеством беженцев из Ломбардии, которые стекались сюда после сражения при Новаре. Но когда генерал Ламармора, тогдашний королевский комиссар в Генуе, узнал о моем приезде, он приказал доставить меня в этот город под конвоем переодетого капитана карабинеров. Меня отнюдь не удивил этот поступок генерала Ламармора: он был только проводником политики, господствовавшей тогда в нашей стране, и притом усердным, ибо по своему образу мыслей он был врагом всякого, кто, как я, являлся сторонником республиканских идей.

Я был заключен в отдаленную часть герцогского дворца в Генуе и оттуда ночью перевезен на борт военного фрегата «Сан-Микеле». Впрочем, в обоих местах со мной обращались вежливо — как Ламармора, так и державшийся по-рыцарски командор Персано. Я попросил себе только двадцать четыре часа, чтобы успеть побывать в Ницце и обнять своих детей, а затем вернуться в место моего заключения. Под честное слово генерал Ламармора разрешил мне это.

Не знаю, были ли на борту парохода «Сан-Джорджо», который доставил меня в Ниццу, переодетые полицейские агенты, во всяком случае явно, в связи с моим прибытием в Ниццу, там появились предостерегающие объявления и стоящие наготове карабинеры. В соответствии с заведенным королевскими властями порядком, меня заставили прождать несколько часов, прежде чем сойти на берег. Поэтому у меня осталось время только на то, чтобы добраться до Караса, где находились мои дети, провести там ночь и немедленно вернуться назад.

Свидание с детьми, которых я должен был покинуть, кто знает на сколько времени, заставило меня страдать до глубины сердца. Хорошо, что они оставались в дружеских руках — два мальчика у моего кузена Аугусто Гарибальди, а дочь Тереза — у супругов Дейдери, обращавшихся с ней, как с родным ребенком.

Я должен был покинуть страну на неопределенное время, именно неопределенное, так как мне предложили выбрать место изгнания. Я не могу здесь умолчать о мужественном поведении депутатов Левой в пьемонтском парламенте, выступивших на мою защиту. Баралис, Борелла, Валерио, Брофферио возвысили голос в мою поддержку и, если им не удалось избавить меня от изгнания, то они, несомненно, избавили меня от чего-то худшего. Ведь тогда австро-папистская партия, испытывавшая неутомимую жажду крови, торжествовала повсюду на полуострове.

Место изгнания мне было разрешено выбрать самому. Я выбрал Тунис. Надежда на лучшее будущее для моей родины заставила меня предпочесть место, находящееся неподалеку. В Тунисе проживали выходец из Ниццы Кастелли, мой друг детства, и Федриани, с которым мы подружились еще в 1834 г. и были вместе в первом изгнании.

Итак, я отплыл в Тунис на «Триполи», пароходе военного флота. Однако тунисское правительство, по наущению Франции, не захотело меня принять. Я был отправлен обратно и высажен на остров Маддалена, где пробыл около двадцати дней.

Смешно сказать, но нашелся человек, который обвинил меня перед сардинскими властями (либо сами власти состряпали обвинение) в том, что я замышлял совершить революцию на этом острове, где в то время половину населения составляли лица, находившиеся на королевской службе или пенсионеры. Впрочем, жители острова были славными людьми, относившимися ко мне очень хорошо.

С острова Маддалена я был доставлен на военном корабле «Коломбо» в Гибралтар, но английский губернатор этой местности дал мне шесть дней сроку, чтобы убраться оттуда. Любовь и заслуженное уважение, которое я неизменно испытывал к этой великодушной нации, заставили меня почувствовать особенно остро грубость, мелочность и недостойность такого поступка.

Глава 10

В изгнании

Если бы этот удар по лежачему был нанесен подлым и слабым, тут уж никуда не денешься! Но когда его наносит представитель Англии, страны политического убежища для всех, разве это не особенно горько!

Я должен был исчезнуть, даже если бы мне пришлось броситься в море. По совету друзей я решился, наконец, перебраться через пролив и искать убежища в Африке у синьора Джан Баттиста Карпенето, консула Сардинии в Танжере. Он меня радушно принял и приютил вместе с двумя моими товарищами, офицерами Леджеро и Коччелли. В течение шести месяцев мы жили в его доме. В Модильяне я встретил добрейшего священника, а в Танжере благородного и весьма уважаемого королевского консула. Я чрезвычайно признателен и благодарен им обоим; это, впрочем, подтверждает мудрость старой поговорки: «Не суди человека по одежде».