Была сделана попытка ночной вылазки, но паника, охватившая тех, кто шел впереди, передалась всей колонне, что привело к полному срыву всего предприятия. Мы удерживали совсем немногие позиции за чертой города, так как у нас не было достаточно сил, чтобы оборонять их. Один лишь Вашелло удалось удержать до конца благодаря доблести Медичи и его людей. Когда же наши оставили его, от этого обширного строения осталась лишь груда развалин.

Положение со дня на день ухудшалось. Нашему самоотверженному Манаре приходилось преодолевать все больше трудностей, чтобы добиться несения службы постами и сторожевым охранением, необходимой для общей безопасности, но изъяны в ее организации облегчали, конечно, проникновение неприятеля в бреши, пробитые в стенах орудиями наемников Бонапарта. Через них проходили ночью, притом с ничтожными потерями, ибо эти бреши плохо охранялись.

Если бы Мадзини — не следует перекладывать вину на других — обладал практическими навыками в такой же степени, в какой он был красноречив, строя планы различных предприятий и восстаний; если бы он обладал на самом деле — на что всегда претендовал — способностями руководить военными операциями; если бы он, кроме того, согласился выслушать некоторых из своих сторонников, прошлое которых позволяло предполагать, что они разбираются кое в чем[223], — в таком случае он избежал бы многих ошибок, и в тех обстоятельствах, о которых идет речь, мог бы, если и не спасти Италию, то хотя бы отсрочить развязку римской трагедии на неопределенно долгое время. В таком случае, повторяю, перед Римом открывалась возможность покрыть себя славой благодаря тому, что он пал бы последним, т. е. после Венеции и Венгрии. За день до героической смерти Манара я послал его к Мадзини, чтобы убедить его покинуть Рим и двинуться со всеми имевшимися в нашем распоряжении силами, материалами и средствами (кстати, отнюдь не малыми) к Апеннинам и занять там прочные позиции. Не знаю, почему это не было сделано? Истории известны такие решительные акции, обеспечившие спасение. Свидетелем одной из них был я сам в республике Риу-Гранди; другая была в недалеком прошлом предпринята Соединенными Штатами Америки.

Неверно, что подобный шаг был невозможен: ведь спустя несколько дней я беспрепятственно вышел из Рима с почти четырьмя тысячами людей. Избранные народом депутаты, в большинстве своем юные, энергичные патриоты, пользующиеся любовью в своих округах, могли бы отправиться в них, пробудить патриотические чувства населения и, таким образом, попытаться изменить ход событий. Вместо этого ограничились разговорами о том, что оборона становится невозможной, а депутаты оставались на своем посту.

Эта мужественная решимость делала честь отдельным индивидуумам. Если же говорить о славе и интересах родины, то она стоила немногого и не могла считаться похвальной в тот момент, когда было еще много готовых к борьбе вооруженных людей и когда Венгрия и Венеция продолжали сражаться с врагами Италии. Между тем, ожидали вступления в Рим французов, чтобы сдать им оружие, которое должно было послужить для того, чтобы увековечить печальное и позорное состояние рабства[224].

Я с горстью моих товарищей решил не сдаваться, продолжать борьбу и попытаться еще что-то сделать. Г-н Кэсс, американский посланник, зная о положении вещей, прислал ко мне 2 июля гонца, чтобы сказать, что он желает со мной поговорить. Я отправился и встретился с ним на улице. Он сделал мне любезное предложение: если я с теми из моих товарищей, которые могли подвергнуться риску, пожелаю отплыть, то в Чивита-Веккия к моим услугам находится американский корвет.

Я выразил великодушному представителю великой республики свою благодарность, но изъявил желание покинуть Рим с теми, кто решит ко мне присоединиться, дабы попытаться еще раз изменить судьбу моей родины, что я не считал еще безнадежным. Я направился затем к воротам Сан-Джованни, навстречу моим бойцам, которым я велел собраться у этих ворот и приготовиться к уходу. Большую часть моих людей я нашел уже на месте, остальные подходили. Много отдельных лиц из различных частей, догадавшихся о нашем замысле, и другие, заранее оповещенные о нем, также явились, чтобы присоединиться к нам, не желая подчиниться унизительным условиям и сложить оружие к ногам солдат Бонапарта, руководимых священниками.

Несмотря на все мои усилия убедить ее остаться, моя славная Анита[225] решила сопровождать меня. Объяснения, что мне придется вести жизнь, полную тягот, лишений и опасностей, в окружении полчищ врагов, лишь подбодрили мужественную женщину. Напрасны были мои ссылки на ее беременность. В первом попавшемся доме она попросила какую-то женщину обрезать ей волосы, надела мужское платье и вскочила на коня.

Осмотрев с городских стен окрестности, чтобы убедиться, не находится ли вражеская часть на дороге, по которой мы должны были двинуться, я отдал приказ начать поход к Тиволи, приготовившись сражаться с любым врагом, который попытался бы остановить нас. Поход прошел без помех, и утром 3 июля мы достигли Тиволи. Я надеялся привести здесь в порядок остатки различных частей, составлявших мой небольшой отряд[226].

До сих пор дело шло не так уж плохо. Хотя я лишился большей части моих лучших офицеров, убитых или раненых: Мазины, Даверио, Манары, Мамели, Биксио, Перальта, Монтальди, Раморино и многих других, Но некоторые были еще со мною — Марроккетти, Сакки, Ченни, Коччелли, Иснарди. И если бы народ и бойцы не находились в таком подавленном настроении, я мог бы в течение длительного времени вести успешную борьбу, предоставив возможность итальянцам, оправившимся от неожиданности и уныния, сбросить иго захватчиков-иноземцев. К несчастью, однако, этого не произошло!

Я очень скоро убедился, что впереди у меня мало надежды довести до конца казалось уготованное для нас самой судьбой славное и великое предприятие. Выступив из Тиволи, я продвинулся на север, чтобы проникнуть к энергичным жителям этой области и попытаться пробудить в них любовь к родине. Однако мне не только не удалось привлечь к нам хоть одного человека, но каждую ночь, словно испытывая потребность скрыть в темноте позорное дело, дезертировал то один, то другой из последовавших за мной из Рима. Если бы мы обладали стойкостью и самоотверженностью тех американцев, среди которых я жил когда-то! Лишенные всех жизненных удобств, удовлетворяясь любой пищей, а часто просто голодая, они все же продержались много лет подряд в пустынях и девственных лесах, готовые скорее выдержать истребительную войну, чем склониться перед произволом деспота и чужеземца. Когда я сравнивал этих сильных сынов Колумба с моими слабыми, изнеженными земляками, я стыдился того, что принадлежу к этим выродившимся потомкам величайшего народа, неспособным выдержать месяц походной жизни без привычной для городского обихода еды три раза в день.

В Терни к нам присоединился доблестный и благородный воин полковник Форбес, англичанин, воодушевленный нашим делом, как истый итальянец. Он примкнул к нам с несколькими сотнями хорошо организованных людей.

Из Терни мы продвинулись еще дальше на север, прошли Апеннины сначала с одной, потом с другой стороны, но нигде население не откликнулось на наш призыв.

Из-за частых дезертирств у нас оставалось много брошенного оружия, которое мы везли на мулах; однако возраставшее количество этого оружия и трудности, связанные с его перевозкой, вынудили нас оставить его вместе с амуницией на усмотрение тех жителей, которые казались надежными, чтобы они спрятали его и приберегли до того дня, когда кончится их терпение и они не смогут дальше выносить позор и издевательства.