Я был прикован к постели в Лугано, когда один полковник швейцарских войск сделал мне предложение: если мы готовы попытать счастье в войне еще раз, то он — не в качестве швейцарского подданного, а как Луини (это было его имя) — будет нас по мере сил поощрять и поддерживать со всеми друзьями. Я поделился этим предложением с Медичи, бывшим тогда влиятельным членом генерального штаба Мадзини. Он мне ответил: «Мы предпримем что-нибудь получше». Я понял, что этот ответ исходит свыше[175], и заключил отсюда, что мое пребывание в Лугано бесполезно.

Тогда я уехал с тремя товарищами из Швейцарии во Францию, а оттуда в Ниццу, чтобы полечиться дома от терзавшей меня лихорадки. В Ницце я пробыл несколько дней в кругу своей семьи. Но так как я страдал духовно еще больше, чем физически, то спокойное пребывание дома не шло мне на пользу. Я отправился в Геную, где возмущение по поводу унижения, испытываемого родиной, проявлялось ярче. Там я закончил свое лечение.

Течение событий в Италии тогда еще не заставляло ожидать самого худшего, но вызывало опасения, имевшие достаточно оснований.

Ломбардия была снова под властью тирана. Пьемонтская армия, взявшая на себя защиту Ломбардии, исчезла. Она не была уничтожена, но ее вожди убедились в своем бессилии. Над этой армией, с ее славными традициями, с ее доблестными бойцами, тяготел какой-то кошмар, какой-то необъяснимый ужасный рок! Дух обмана сделался ее проклятием, дух нашего несчастья управлял ее судьбой и сковал ее энергию. Пьемонтская армия не проигрывала битв, но она отступала (кто скажет почему?) перед разбитым врагом — под тем предлогом, что нужно было оградить войска от агитации крайних, влияние которых в Италии тогда возрастало. Из-за равнодушия и двурушничества государей в армии, естественно, угасал энтузиазм, и это парализовало ее. Та самая армия, которая пользовалась поддержкой всей нации и могла бы творить чудеса, — находясь под командой человека, способного искоренить в ней страх и недоверие, — превратилась в ничто и, рассеянная, но не побежденная, отступала из Ломбардии. Так же обстояло дело с военным флотом, побежденным в еще меньшей степени и уходившим из Адриатического моря. Народ, с таким самопожертвованием и геройством сбросивший с себя позорное ярмо, был отдан на милость варвара-притеснителя, — народ, которой один, без всякой помощи, в пять вечно памятных дней прогнал привычных к войне австрийских солдат, как стадо скота.

В герцогствах[176], которые были еще во власти нашей армии, опять расцвела реакция. То же случилось и в Тоскане, где правил диктатор[177], которому история вынесет свой приговор. В этих герцогствах вооружали крестьянство, которое при подстрекательстве священников, шпионов и чужеземных наемников готово в любое время обрушиться на демократические порядки. В Римском государстве к руководству политическими делами и армией были призваны Росси и Цукки[178]. Этими известными именами хотели прикрыть ретроградные устремления, ставшие уже преобладающими.

Обманутое население, узревшее было зарю освобождения, скрежетало зубами от ярости. В вечно памятный день 8 августа[179] жители Болоньи встретили призванных священниками австрийцев ружейными залпами и заставили их, устрашенных, бежать за реку По.

Неаполитанцы также вели самоотверженную борьбу со своим палачом, однако их усилия оказались менее успешными. Сицилия, являвшаяся бастионом и опорой итальянской свободы, после героической борьбы стала колебаться в выборе политических учреждений из-за слабости человека, который распоряжался ее судьбой[180].

Короче говоря, Италия, исполненная воодушевления и активности, способная не только защищаться, но и атаковать врага на его территории, была обречена из-за глупости и предательства своих вождей, короля, ученых и священников на бездействие и покорность.

Во время моего пребывания в Генуе явился Паоло Фабрици и от имени сицилийского правительства пригласил меня отправиться в Сицилию. Я с радостью согласился и с семьюдесятью двумя — частью старыми, частью новыми соратниками, в большинстве храбрыми офицерами — взошел на палубу французского парохода. Мы прибыли в Ливорно. Я не собирался высаживаться здесь, но когда этот великодушный и пылкий народ узнал о нашем прибытии, мне пришлось изменить намерения. Уступая пламенным просьбам ливорнцев, огорченных тем, что мы удаляемся слишком далеко от главной арены борьбы, я согласился остаться в Ливорно, чего, быть может, и не следовало делать. Меня уверили, что в Тоскане формируются большие силы, пригодные для борьбы, которые в дальнейшем, в походе, будут еще увеличены за счет добровольцев, и, таким образом, можно будет достигнуть неаполитанского государства сухопутным путем и прийти на помощь Италии и Сицилии. Я принял это предложение, но скоро я убедился в моей ошибке. Мы телеграфировали во Флоренцию, но ответы относительно упомянутого плана были уклончивы. Открыто никто не осмеливался оспаривать волю, выраженную народом, ибо боялись его, однако тот, кто разбирался в положении дел, мог догадаться о недовольстве правительства. Как бы то ни было, наша остановка была заранее решена, и наш пароход ушел без нас.

Все же в Ливорно мы оставались только короткое время. Мы получили там несколько ружей, больше благодаря доброй воле Петракки, народного вожака, и других друзей, чем правительства. Численность нашего отряда увеличилась незначительно. Было решено отправиться во Флоренцию, где мы надеялись поправить положение. Однако здесь дело обернулось еще хуже.

Во Флоренции нам был оказан великолепный прием со стороны населения. Правительство держалось холодно и заставило нас голодать. Я был вынужден воспользоваться кредитом некоторых моих друзей, чтобы прокормить отряд. В то время герцог был в столице Тосканы. Говорили, однако, что бразды правления находятся в руках Гуеррацци[181]. Я думаю, что я не обижу великого итальянца, говоря истину: ведь я пишу историю.

Монтанелли[182], который заслуженно пользовался всеобщим уважением, я нашел таким, как представлял себе: искренним, честным, сдержанным, болеющим за дело Италии, человеком с горячим сердцем, готовым на самопожертвование. Однако противодействие некоторых других лиц сводило на нет любой хороший замысел. Поэтому короткое пребывание у власти доблестного воина, отличившегося у Куртатоне[183], не принесло ощутимых результатов.

Увидев, что дальнейшее пребывание во Флоренции бессмысленно и обременительно, я решил идти в Романью, где надеялся достичь большего. В крайнем случае, оттуда было легче перебраться в Венецию через Равенну. Но в Апеннинах нас ожидали новые, более тяжелые испытания. По дороге, на которой, по уверениям тосканского правительства, мы должны были достать провиант, не нашлось ничего, кроме благих пожеланий населения, настроенного, правда, сочувственно, но не имевшего никаких средств удовлетворить наши потребности. Наконец, письменный приказ правительства даже запретил бургомистру одного пограничного городка предоставить нам средства к существованию и предписывал непрошеным искателям приключений оставить страну. Вот при каких обстоятельствах дошли мы до Филигари, где узнали о запрещении правительства Папского государства переходить границу. По крайней мере священники поступали последовательно: открыто обращались с нами как с врагами. Цукки, тот самый, которого мы спасли в Комо и который был тогда военным министром, поспешил из Рима, чтобы заставить выполнить приказы. А из Болоньи двигался отряд папских наемников-швейцарцев с двумя орудиями, чтобы помешать нам вступить в государство.