— Ты опоздал, — заметил холодно сепух.

— Как опоздал?

— Мы уже все закончили.

— Как?

— Упомянутые тобой области мы отдали царю Беру, закрепив передачу грамотой. Взамен мы получим владения в Абхазии.

— По какому же праву вы это сделали?

— По праву, полученному нами от армянского царя.

— Он вас назначил только наместниками над этими областями.

— Но мы восстали, завладели этими областями, и царь не мог их отнять у нас.

— Все-таки они не ваша собственность, вы их захватили вероломно.

— Да, это так: мы силой овладели этими областями. Не будь Цлик-Амрама, Гугарк и Тайк не отделились бы от армянского царства. Я устроил этот раздел. Все это тебе известно. Известна и причина, которая заставила меня поступить именно так, а не иначе.

— Но ведь ты уже отомстил. Ты лишил царя его владений, заставил бежать и долгие месяцы скрываться на Севане, и в конце концов в битве с Беширом он получил смертельную рану, которая рано или поздно сведет его в могилу. Чего же ты еще хочешь? Зачем ты за одну обиду хочешь воздать стократ? И наконец, чем виноваты армяне этих областей, что ты их отдаешь на растерзание чужеземцу?

— Князь, когда ты говоришь, мне кажется, что я виновен. Но когда я вспоминаю прошлое или думаю о настоящем, тогда все, что я сделал, кажется мне ничтожным. Царь Ашот похитил самое бесценное мое сокровище… Мне казалось, что я не утолю своей мести, пока не обрушу ему на голову грозные скалы Арарата. Но мое восстание, захват Утика, а затем бегство Ашота и пребывание его на Севане погасили пламя мести. Я думал: «Я разбил врага, а теперь забуду его», — и начал забывать… Нет, я уже забыл, примирился со своим несчастьем. Но… Не хочу вспоминать… Это так ужасно!

— Что же тебе помешало?

— О князь, если б я мог совсем не говорить…

— Что случилось?

— Нет, больше ничего не случилось…

При последних словах сепух побледнел и отвел от Марзпетуни свой горящий взгляд.

— Что же произошло? Говори, — настаивал князь.

— Что произошло?.. Небо рухнуло, представляешь? Небо. Нет, тебе этого не понять. Ад со всеми своими ужасами спустился на землю, чтоб истерзать мое сердце и душу.

— Великий сепух, я тебя не понимаю, — со страхом сказал князь.

— Что ж, буду говорить яснее. Вспомню еще раз этот ужас… — сепух выпрямился на диване, затем, прислонившись к спинке и перебирая четки, продолжал:

— После того как я узнал поразившую меня тайну, я загорелся гневом и приказал заковать в цепи мою жену и бросить ее в мрачную темницу замка… О, почему бог дал острые клыки только зверям? Разве человек не превосходит их в своей жестокости?.. Да, я запер ее в темнице, приказал не посещать совсем, не передавать и не получать от нее никаких вестей. Ей носили только пищу. Я хотел, чтобы она мучилась за свои грехи… Затем я оставил Тавуш и поднял восстание, начало и конец которого тебе хорошо известны.

По возвращении в Тавуш я приказал вывести из темницы мою бедную жену. Закованная в цепи, дрожащая, пришла она и стала предо мною… О, почему в эту минуту я не ослеп! Как мог я смотреть на нее и еще упорствовать? Она исхудала, ее прекрасное лицо побледнело, огненные глаза померкли… Она посмотрела на меня, хотела заговорить, но я запретил. Почему десница божья не покарала меня в эту минуту?.. Быть может, она хотела оправдаться предо мной, привести доказательства своей невиновности… А я, безжалостный, отказал ей… Я окинул ее яростным взглядом и сообщил о поражении царя, о позорном бегстве ее возлюбленного. И после этого — единственная милость, которую я ей оказал, — велел снять железные цепи и запереть ее в одном из верхних покоев замка.

Амрам глубоко вздохнул и, закрыв лицо руками, замолчал. Казалось, он не мог больше произнести ни слова. Князь просил его не продолжать.

— Горе заставляет… — заговорил вновь сепух, поднимая голову. — Сколько времени я молчал!.. Сколько времени мой замок слышал только стоны и мои горькие рыданья!.. О, как тяжко и невыносимо это состояние!.. Оно суждено только нам, жалким смертным… Но мне кажется, наши печали не терзали бы нас так безжалостно, если б окружающие могли заглянуть нам в душу и видеть все, что там происходит… Скажи мне, князь, как бы ты поступил в моем положении?

— В каком положении?

— Если б ты вдруг узнал, что любимый человек изменил тебе?

— Я никого не считаю совершенным. Каждый из нас имеет свои слабости. Поэтому я всегда снисходителен к людям, которые причиняют мне зло.

— Но разве не бывает преступлений, которые невозможно простить, за которые надо вешать, сжигать в огне, топить?..

— Есть и такие…

— Что же это за преступления? Говори, я хочу знать.

— Измена родине.

— Только это?

— Только это преступление нельзя простить.

— А если бы тебе изменил любимый человек? Но что я говорю? Разве ты поймешь? Я уже сказал, что печали были бы не страшны, если бы люди научились понимать друг друга.

— Говори, я пойму тебя.

— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы узнал, прости за дерзость, что княгиня Гоар изменила тебе?.. Вернись к прошлому, вспомни свою молодость, вспомни страсть и огонь, что жгли и волновали твое сердце.

— Не знаю, мне незнакома ревность…

— Незнакома? О, какой ты счастливец! Вот почему властелин дома Марзпетунцев со спокойным сердцем трудился для славы отечества и заботился о процветании своего очага, вот почему он всюду прославился как человек, беззаветно преданный родине. А Цлик-Амрам, сердце которого тоже билось любовью к родине, стал предателем и изменником… О, если бы на час, хоть на одну минуту ты мог понять мое горе, ты простил бы меня за то, что я заточил ее, мою Аспрам, которую любил так, как не могут любить десять сердец вместе взятых… Я запер ее в башне, но если бы ты знал, как я мучился, видя ее, лишенную солнца, одинокую в своем горе. Сколько, сколько раз мне хотелось подняться к ней, войти туда, где страдала несчастная женщина, прижать к груди и сказать: «Аспрам, прощаю тебя!» Но мысль, что она может чувствовать себя более счастливой в своем заточении, чем в моих объятиях, сковывала меня…

Так прошли месяцы; гордость не позволяла мне пойти к преступнице и выразить словами то, что давно сказало сердце. Но душа моя терзалась. Бывали минуты, когда печаль так угнетала и душила меня, что я горько рыдал.

Однажды я увидел, что служанка возвращается из башни с нетронутым блюдом. На мой вопрос, почему княгиня не ела, служанка ответила: «Не пожелала кушать и приказала больше не приносить еды». Это встревожило меня. «Не хочет ли она уморить себя голодом?» — подумал я, и мне стало мучительно тяжело. Прежние мысли овладели мной, снова я решил пойти к ней, освободить и простить. Но я упорствовал и еще долго оставался в своей комнате. Прошло много часов. Звонарь замковой церкви зазвонил в колокол, сзывая людей на молитву. Это вывело меня из оцепенения. «Что же я медлю, пора наконец освободить несчастную», — подумал я и вскочил с места. О, что это была за минута, почему меня тут же не убило молнией?!

— Что ж произошло? — спросил испуганно князь.

— Быстрыми шагами поднялся я на башню и приказал привратнику открыть дверь. Боже!.. Тело моей жены, моей любимой Аспрам, качалось в воздухе…

— Она повесилась?! — в ужасе воскликнул князь.

— Да, да… Она сняла железную лампаду и повесилась на цепи. Боже!.. Небо обрушилось на меня, и окружили духи ада… Я зарычал, как раненый лев, голос мой загремел эхом под сводами замка. Сбежались люди, а я схватил ее, прижал к груди и как сумасшедший сбежал с башни. На один миг мне показалось, что она еще жива, что сейчас заговорит со мною и откроет свои лучистые глаза. Увы, это было безумие… Аспрам была мертва, ее прекрасное лицо посинело, глаза угасли, губы сомкнулись, и сердце уже не билось. Я увидел это, почувствовал всем существом и, обняв бездыханное тело, зарыдал как безумный.

Что было со мной дальше, я не помню. Несколько дней я не приходил в сознание. Только в последнюю минуту, когда ее гроб опускали в могилу, мое сердце вновь сжалось и я стал оплакивать свою супругу…