— Спасибо за подмогу.

Никто не ответил Гавриле. Нешуточное дело затевалось.

Бабы потоптались у ворот и разошлись. А Степка, Суслик и Власка — те побежали встречать с работы своих, чтобы первыми обо всем им рассказать.

Где бы ни работали слобожане, откуда бы с работы ни шли, — а уж дома Васи Трясоголового никто не минует. И ребята прямо от звонаревского двора побежали к Васиному дому.

Стоит этот дом над речкой, у самой воды. Забор вокруг дома обгорел — ни этого, ни того берега не заслоняет.

И все пути-дороги, в ту и в другую сторону, как пальцы на руке, видны.

Ребята забрались на крышу Васиной горницы. Крыша у Васи высокая, крутая. Что хочешь с нее увидишь: и мостик горбатенький через Шайтанку, и трубу пароходной мастерской на затоне, и светлую излучину самого затона. А обернешься в другую сторону, — там степь стелется до конца-края земли, до самых ильменей. И откуда бы ни шел человек — везде его видно.

Ребята уселись верхом на конек крыши, будто это и вправду конь, и принялись ждать: Степка — деда, Суслик — мать, Власка — отца.

Дед Степкин — Ефим Фокеич — один с работы ходит: он сторож. Сторожей много не бывает. А мать Суслика — Маринка — та с ватажницами пойдет, гурьбой целой. И Власкин отец — Митюня — не один пойдет, а с бондарями со своими.

Порасскажут им ребята о звонаревских делах. То-то будет спросов-расспросов: бабы станут тужить, мужики — удивляться.

А прийти народу время. Солнце уже шабашит. Оно садится за самым затоном и где-то далеко, там, где земля обрывается крутыми оврагами, словно раскаленное колесо, скатывается в глинистый яр. Лучи его красными нитками протянулись к слободке и вызолотили окна горниц. И сразу горницы стали нарядными, красивыми.

А по ту сторону Шайтанки уже темнеет. Оттуда сумерки начинают надвигаться на слободку и гасят золото на окнах. И из прозрачных облаков уже высовывается краешек луны, похожий на огрызок мучнистой лепешки. Чудно! Солнце еще не зашло, а торопыга луна уже пожаловала.

Степка посмотрел на затон, на солнце, до половины срезанное яром, и сказал:

— Сейчас завоет.

Заткнув пальцами уши, Власка зажмурился, замотал изо всех сил головой.

— Ну его, горластого. Не люблю я его.

И в эту самую минуту, как будто рассердившись на Власкины слова, рявкнул гудок с затона — долгим, захлебывающимся ревом… И когда эхо замерло в заречной дали, показались первые работники, окончившие свою поденщину.

Раньше всех по тому берегу прошла артель затонских мастеровых — токарей, слесарей, медников, котельщиков. Немного их, человек двадцать. Идут ровным шагом. Эти совсем не такие, как бондари да конопатчики из слободки. Эти не конопатят, не бондарят — эти машины делают. Руки у них черные, в мазуте, в масле. Ходят они в синих блузах. На груди — карманчики. Из карманчиков торчат коротенькие желтенькие аршинчики. Аршинчики эти складываются и раскладываются, и называют их почему-то футами.

Суслик увидел затонских и заелозил по коньку.

— Степ, Степ, вот бы кому рассказать про фургонщиков! Эти все понимают. Ух, умные! Вот слезу, догоню их. Ей-богу, догоню.

Степка махнул рукой на Суслика: «Сиди!» — и, провожая глазами затонских, думал про себя: «Верно, эти умные, эти — настоящие мастеровые. Где до них слободским! Какие у бондарей и конопатчиков машины? Топор, долото, деревянный молоток, вот и все. А у затонских — настоящие машины».

Степка часто бегал на затон. Интересно там! Где ни понюхаешь — мазутом пахнет, где ни послушаешь — везде гудит. Какие-то там колеса вертятся, цепляются зубцами друг за друга. А под потолком в мастерской вертится железный вал. От него во все стороны мелькают желтые ремни. Вот где хорошо! День бы весь стоял и смотрел.

Прошли затонские работники. Ни один из них на мост не свернул. Не живут они в слободке. Они в казарме живут. Одна среди степи стоит их казарма.

Не успели затонские с глаз скрыться, а за ними уже показались другие. Эти прямо на мост зашагали — значит, свои, слободские.

Власка, дурак, обрадовался раньше времени, закричал: «Это бондаря идут, и батяша мой с ними!» И уже стал сползать вниз по дощечкам, прибитым поперек крыши. Да недалеко уполз, на третьей дощечке сел. Не бондари это вовсе, а конопатчики. Мамбет Куртубаев идет — это сосед Засориных. А с ним еще трое каких-то незнакомых татар. Тоже, должно быть, конопатчики: в таких же тяжелых сапогах-бахилах, завернутых выше колена, на плечах такие же круглые молотки, как у Мамбета.

— Ну, черти-грохалы, — засмеялся Власка, — залезли в сапоги по самое пузо.

— А вот будешь сам конопатить да весь день в воде стоять, так с головой залезешь в сапоги, — ответил ему Степка и крикнул вниз:

— Эй, Мамбет! Что у нас тут было!

Но Мамбет протопал пудовыми сапожищами мимо Васиной горницы и даже головы не поднял. Будто и не ему говорят.

А за конопатчиками и в самом деле пошли бондари. Этих, если и не увидишь, так по кряхтенью услышишь. Каждый тащит на спине больше пуда обрезных досок. Хозяева отпускают шабашки эти даром: бери, сколько можешь унести с собой. Да и то сказать — почти за одни шабашки и работают бондари. А денег хозяин когда даст, когда не даст. Плохо живут бондари. Вместо лампы лучину жгут, как в деревне. А едят одну тюрю с квасом; от тюрьки от этой глаза на лоб выпирает и живот пучит.

Власка спустился на самый край крыши, уперся ногами в последнюю дощечку и стал дожидаться, пока отец к самой горнице подойдет. И как только отец поравнялся с окнами Васиной горницы, Власка крикнул вниз:

— Тятька, что я тебе скажу! Ну-ко, сними-ка меня.

Большой отец у Власки. Между людьми он — что колокольня между домами. А прозвали его почему-то Митюней, как маленького.

Митюня положил на землю шабашку, поднял ладони кверху, снял Власку с крыши и поставил наземь.

— Дядя Митюня! Нынче на звонаревском дворе заваруха была. Постой-ка минутку, я тебе расскажу, — начал было Степка.

Но Власка обернулся и ощерил зубы на Степку:

— Не лезь, я своему батяше сам расскажу. А ты своего деда сиди дожидайся.

И ушел с отцом. Долго еще Степка с Сусликом слышали Власкин голос:

— А мы их… А я как дал…

— Хвасту-у-ун, — заорали с крыши Степка и Суслик в один голос.

Теперь они остались на крыше вдвоем. Внизу проходили люди, тарахтели ломовые извозчики, хлопали калитки, скрипели полотнища ворот. Народ расходился и разъезжался по своим дворам. А ватажниц нет, и деда нет… Когда же они? Поздно уж… И вдруг — песня. Степка и Суслик вытянули шеи… Протяжная песня, знакомая… И сейчас же в сумерках забелели платки. Это они идут, ватажницы, «бабы в штанах». И вправду чудные: с ног — совсем мужики, в сапогах, в холщовых штанах. А лица все бабьи, и головы платочками белыми повязаны.

Еще до горницы до Васиной не дошли ватажницы, а на крышу уже пахнуло от них рыбой, смолой, морем. Они на промыслах-ватагах работают. За день каждая три тысячи рыбин, а то и больше, порежет, посолит и в солильные чаны уложит. И все равно домой идут с песнями. Одна затянет, другие подхватят;

Ватажницы тоже тащат шабашки — живых сазанов с золотистой чешуей или серебристых сельдей на кукане. Этим шабашек хоть и не дают, да они сами берут.

— Мамка-а! — закричал Суслик.

Расталкивая товарок, из толпы ватажниц выбралась маленькая Марина — мать Суслика, подошла близко к Васиной горнице и закивала головой ребятам.

— Прощай, Степ. Поужинаешь, выходи на завалинку, — сказал Суслик. И с одной дощечки на другую, с крыши на обгорелый столб — прыг к матери. Выхватил у нее из рук сазана — и пошли.

Степка видел, как Суслик затесался в ораву ватажниц и что-то говорил им, размахивал руками, останавливался, показывал пальцами на звонаревский двор. Ватажницы тоже оглядывались на звонаревский двор и только головами качали.