Через два дня нам предстояло сменить сибиряков и снова занять позицию, но теперь уже несколько севернее прежней, там, где Ведьма впадает в Щару. Когда-то, еще до моего прихода в полк, он уже стоял на этой позиции. Значит, нужно готовиться к поиску.

Завтра с утра наш полк должен наступать. В школе прапорщиков нас учили, что есть исходное положение для наступления, рубежи, которые нужно последовательно занимать, затем рубеж атаки — перед проволочными заграждениями противника. Каждая рота получает задачу на местности — направление наступления, обозначенное по местным предметам, пункты в расположении противника, которые нужно захватить, и направление дальнейшего наступления. Кроме того, сообщается задача батальона и соседей, сколько пулеметов поддерживает роту. Нашей команде поставлена задача — быть в готовности вести разведку.

Вечером я пошел в свою бывшую четвертую сотню. Подпоручик Нарциссов, командир сотни, обрадовался моему приходу.

— Давненько не был у нас. Забыл свою alma mater, — пенял он мне.

Я отговаривался занятостью, что не расходилось с действительностью, и поинтересовался, какую задачу  получила сотня, куда будет наступать. Нарциссов развел руками:

— Нам указали исходное положение — середина участка, который мы занимаем. И это все. Куда и как наступать — ничего не сказано. Белавин говорит: «Потом все, что нужно, узнаете». И это накануне-то боя! Ты знаешь, Миша, настроение наших людей не совсем мне нравится. Ну то, что все пишут письма, вроде как бы завещания, это в порядке вещей. Но многие офицеры сейчас занимаются тем, что пьют всё, что у них есть. В сотне Плетнева прапорщик Боровков даже одеколон выпил, и теперь от него разит, как из парикмахерской.

— А как солдаты?

— Что солдаты! Они по-своему настроены: сосредоточенны, серьезны, ни песен, ни гармошки, конечно, не слышно. Но и уныния и подавленности тоже нет. Настроение неплохое. Свой долг выполнят. А вот мы — дело иное. Я ведь, ты знаешь, уже два раза наступал и в двух местах продырявлен. Для меня наступление дело знакомое. Но все же и у меня что-то щемит на сердце. Как вспомню, что предстоит утром, под коленками холодок пробегает. Ну а что вы будете делать?

— Мы должны находиться в готовности вести разведку.

— Ну и отлично. Ты и без того достаточно полазил между окопами. Не знаю, что слаще — твоя ли настоящая специальность или наше завтрашнее дело. Думаю, мы с тобой могли бы легко обойтись без того и другого. Тем более какое-то неорганизованное у нас наступление получается, какая-то игра в поддавки. Конечно, мы будем демонстрировать, а настоящее-то наступление разовьется под Барановичами[31]. Но пулемет и пушка стреляют  и тут и там одинаково, а пуля, шрапнель или осколок не разбирают, демонстрируешь ты или наступаешь с решительной целью. Да! Наши соседи справа, тамбовцы и воронежцы, наступают тоже по-настоящему: сегодня я был у командира левофланговой роты воронежцев подпоручика Томина. Ты его не знаешь. Он и рассказал мне о предстоящем наступлении.

Я ушел от Нарциссова малоудовлетворенный. Правда, я буду участвовать в наступлении впервые, всех особенностей не знаю. Но меня не могла не поражать неорганизованность предстоящего наступления, в котором все находится в противоречии с тем, чему нас учили и что написано в Полевом уставе и Наставлении для действий пехоты в бою. Даже в солдатской песне поется: «Понимающий задачу в роте, взводе и звене не потерпит неудачи в ратном деле на войне». А у нас и задача неизвестна.

Что же это такое делается? Я представил себе картину завтрашнего утра. Сотни собрались и заняли исходное положение: участок закрытый, все можно сделать и засветло. По сигналу командира батальона офицеры подадут команду, вылезут на бруствер и через проходы быстро пойдут вперед, за ними бросится густая толпа солдат. Когда будут проходить в проходах проволочных заграждений, отделения и взводы, несомненно, перемешаются. Нужно будет их организовать. А где? Командир сотни может и сам выбрать рубежи. Но ведь одновременно наступает не одна сотня, а сразу три батальона — двенадцать сотен. Нужны общие рубежи, а их не указали. Если дадут завтра, офицеры не успеют точно определить и указать их на местности. Не указано и как бороться с огнем противника. А ведь до проволочных заграждений немцев не менее четырехсот шагов. Сразу не пробежишь, нужны остановки, а следовательно, тоже рубежи и свой огонь.

Свои размышления я доложил штабс-ротмистру Муромцеву. Тот внимательно выслушал меня.

— Вы правы! Если вся организация наступления ограничится указанием исходного положения, то действительно наступать придется «на ура», или, говоря иными словами, «на авось». Однако не волнуйтесь, Михаил Никанорович. По-моему, никакого наступления у нас не будет. Вся артиллерия перешла правее нас. На участке нашего полка на шесть верст осталось только четыре дивизиона трехдюймовых орудий, то есть шестьдесят четыре пушки. Нет и одиннадцати пушек на версту фронта. Наш генерал поднял по этому поводу целую бурю, решительно возражая против такого наступления. Начальник дивизии требует наступать, а командир полка говорит, что готов наступать, но не может вести полк, четыре тысячи человек, на простую бойню. Получился скандал. Дело дошло до командира корпуса и выше. Правда, пока еще ничего не решено, но думаю, что наш генерал бой с начальством выиграет. Он даже козырнул такой фразой: «Я наград не ищу, а за жизнь солдат несу ответственность перед своей совестью, богом и государем». Это весьма тонкий, но прозрачный намек на карьеризм начальника дивизии, готового пролить реки крови, но вылезть вперед. Вот каковы наши дела. Конечно, все это только между нами, Михаил Никанорович.

Муромцев оказался прав: до 24 июня наступление назначалось три раза и ни разу не состоялось. А далеко правее нас день и ночь гремела канонада — наши соседи наступали на Барановичи.

Наконец полк в четвертый раз получил приказ наступать. Хотя уже все привыкли к тому, что наступление каждый раз откладывается, и прапорщик Боровков больше не прибегал к одеколону, тем не менее наши сердца бились тревожно.

Утром 24 июня я получил распоряжение сопровождать командира полка, для сей оказии мне даже дали коня из команды конных разведчиков. Генерал направился на наблюдательный пункт командира артиллерийской бригады, которая должна была поддерживать наш полк. Я слышал, как гремел голос генерала: 

— Вы проделайте мне в проволочных заграждениях немцев такие проходы, чтобы я мог пройти церемониальным маршем. На бойню я свой полк не поведу.

Артиллеристы же докладывали, что они могут дать только несколько налетов на окопы немцев, чтобы уничтожить пулеметы. Для разрушения же проволочных заграждений у них нет ни времени, ни снарядов.

С наблюдательного пункта мы возвратились в штаб полка. Генерал говорил с начальством. Чем кончились его переговоры, я не знал, но он поехал к сотням. Сдав лошадей коноводам, мы пошли по тыловой дороге, проходившей почти непосредственно за первой линией. Немцы вели по нашим окопам, скрытым в лесу, огонь одиночными выстрелами из тяжелых орудий. Когда снаряд, тяжко пыхтя, плюхался в землю, одновременно со взрывом над окопом вырастали десятки голов: солдаты следили, где произошел взрыв, чтобы потом извлечь из воронки головку снаряда и сделать из нее ложки, спичечницы, портсигары и прочее. У меня у самого была спичечница, украшенная затейливой резьбой художника-солдата.

Когда один из снарядов разорвался недалеко от нас, генерал спросил меня:

— Не страшно, подпоручик?

— Никак нет, ваше превосходительство, не страшно.

Я не изображал храбреца, но действительно в присутствии генерала рвавшиеся неподалеку снаряды не страшили меня. Так действовала отвага этого заслуженного и уважаемого командира полка. Пройдя сотни две шагов, командир полка спросил меня, какая здесь сотня, и затем в лесу прогремела октава: «Здорово, молодчики, десятая!» Сперва молчание — видимо, появление генерала было неожиданным, а затем довольно стройно и бодро прозвучал ответ: «Здрав жлам, вашдитство».