Даринда Джонс

Погост 

Неизданные рассказы

Перевод – Euphony.

Обложка – Solitary-angel.

С сайта автора:

Мы создали «Погост» для бездомных историй. Тех, что никогда не опубликуют, никогда не прочтут. Тех, что обречены на безмолвную вечность, словно призраки в заброшенном доме, в котором без призраков никак (круто завернула, а?). Рассказы здесь будут появляться тогда, когда вы меньше всего этого ожидаете. Так что заходите, обновляйтесь и приятного чтения!

http://www.daryndajones.com/category/graveyard/

Преемник

Я все пытался понять, не пудрит ли эта барышня мне мозги. Она стояла рядом и методично стряхивала пепел с зажженного конца сигареты. Рыжие волосы, ломкие от краски и пьянства, обрамляли сильно накрашенное лицо. Фонарь над нами еле-еле светил, но мне и так было видно, что она не шутит. А из-за этого я начинал сомневаться, стоило ли выходить на перекур из ресторана, где я ужинал с друзьями.

Подавив вспышку тревоги, я стряхнул пепел со своей сигареты. Прикинулся, будто мне по фиг, и спросил:

- Без шуток? Твоя мать была серийной убийцей?

- Ну почему «была»? – Уголки ярко накрашенных губ приподнялись. Глубоко затянувшись напоследок, барышня бросила окурок и потушила носком туфли на высоченной шпильке. Причем так втирала его в асфальт, будто хотела кого-нибудь убить. – Она была, есть и будет серийной убийцей. По крайней мере до полуночи следующего вторника, если провалится последняя апелляция.

Наконец до меня дошло:

- Вот дерьмо! Так твоя мать – Мэри-Энн Годфри?

- Единственная и неповторимая.

Теперь понятно, откуда пристрастие к алкоголю. Я тяжело сглотнул. Ночь стояла тихая, поэтому барышня, естественно, услышала. От кирпичных стен эхом отразился ее смех.

- Не переживай, - сказала она таким тоном, будто ей вдруг стало меня жаль, - мама меня семейному делу не учила.

Она подалась ближе, пожала худенькими плечиками и положила руку мне на бицепс. От теплого прикосновения мышцы напряглись, с головой выдавая горячий интерес, струящийся по моим венам.

Я не из тех, кто смотрит в зубы дареному коню, поэтому легко коснулся пальцем ее щеки:

- Странно, что мы вот так встретились.

- С чего вдруг? – промурлыкала барышня.

- Мой отец тоже был серийным убийцей.

Она перестала улыбаться, как только заметила у меня в руке нож.

- И он научил меня всему.

Скорее, Энни!

Я так долго сплю, что все, наверное, обо мне забыли. Но никто не виноват. Я изменилась. Медсестра Сара говорит, я стала женщиной. Когда-то у меня были голубые глаза и светлые волосы, спадавшие локонами на спину. Теперь все иначе. Волосы у меня каштановые, причем не самые симпатичные. Короткие, спутанные и жирные. Думаю, на затылке и вовсе появилась залысина от долгих лет забытья. Волосам дали немного отрасти, потому что все ждали, когда я открою глаза. Ждали того дня, когда все смогут порадоваться хорошо проделанной работе, ладно составленным молитвам и не зря потраченным надеждам. Того самого прекрасного, удивительного дня, когда мрак даст трещину, наполнится светом и все будет замечательно.

Но этот день так и не наступил.

Поэтому мы все еще ждем.

Скорее, Энни. Сорви замок и открой ворота.

Иногда мне хочется побыть хитрой и смелой. В такие дни я выхожу за рамки. Бросаю это тело, эту постель, эту палату и ухожу. Наблюдаю. Становлюсь призрачным соглядатаем. Незаметно сую нос в чужие дела. Я видела, как сегодня живут люди. Вот откуда я знаю, как выгляжу. Вот как я узнала, что мне постригли волосы. Будь Энни здесь, она бы не позволила меня остричь.

На нас были легкие шорты и мешковатые футболки. Мы бегали босиком по мокрым газонам. Ели мороженое под солнцем (сладкие капли стекали по палочкам прямо на руки) и целовались с мальчиком за сараем. Крали из бабушкиного буфета печенье с помадкой и кормили муравьев. Ездили на папином «олдсмобиле». С гаражной дверью приходилось повозиться, но мы всегда справлялись на ура. Смеялись над глупыми шутками так, что болели щеки и животы, но мы терпели и все равно смеялись.

Скорее, Энни. Пожалуйста, скорее.

Как правило, я не выхожу из местных коридоров. Остаюсь со стерильными людьми и серебристыми инструментами. Но иногда набираюсь храбрости и ухожу дальше. Чаще всего – повидаться с Энни. У нее теплая улыбка и такой удивительный смех – волшебный, мистический! – что меня забрасывает в чудесные времена. Свет ее глаз манит. А душу украшает изумительное согревающее, а не обжигающее пламя.

Но порой ее сложно отыскать. Она словно ускользает, а я блуждаю в тумане и отчаянно стараюсь найти под ногами опору, чтобы не подниматься выше облаков.

Все путешествия за пределы этих стен заканчиваются на поле. Оно огромное и зеленое. А зеленое я вижу редко. Там лежат четыре камня в ряд. На трех что-то написано, а на четвертом пусто. Мне интересно, что это за надписи, потому что я всегда засыпаю до того, как успеваю их прочесть.

Мы бегали на пшеничное поле, играли в индейцев и ковбоев и спали в тени под навесом. Рисовали «классики» на тротуаре и играли в выбивного по колено в грязи. Пахли дыней, кукурузными палочками и земляничным шампунем. Менялись босоножками и шнурками, вплетали в волосы цветы, чтобы они грелись под солнцем, и наслаждались в дикую жару ароматом недолговечных духов. Одинаково одевались и смеялись, когда папа не мог нас различить. Морщили носы, думая, какой он все-таки глупый! Купались в воде с детским маслом и маминой душистой пеной и клялись хранить секреты друг друга до того самого дня, когда вместе умрем.

В субботу мы плавали на лодке. Папа с мамой были в солнцезащитных очках и улыбались друг другу, как влюбленные школьники. Нас с Энни назначили капитанами и поделили между нами обязанности и награды за работу. Но когда поднялся ветер и рассердились волны, мы спрятались под сиденьями и лежали там в обнимку. А Энни плакала. Капитаны из нас вышли не очень – мы бросили свои обязанности при первых же признаках опасности. Помню, как не могла понять, почему Энни плачет. Она всегда была смелой. Всегда бросала вызов ветру. Может быть, все дело в том, что ветер оказался предателем. Швырнул этот вызов ей в лицо, да так сильно, что выбил почву из-под ног, лишил храбрости и ранил душу. Меня не пугал ветер. Не пугали волны. Не пугала шатающаяся лодка, которая могла в любой момент разбиться. Меня пугала Энни.

Миссис Тиббс из соседней палаты слегка с приветом. У нее жиденькие волосы и острые ногти. Когда она ездит на инвалидном кресле по коридору, то нарочно сбивает все на своем пути, а потом старается укатить подобру-поздорову, пока ее не поймает санитар. Когда он ее все-таки ловит (а он всегда ее ловит), она кричит и дерется, и ему приходится привязывать ее к коляске. А она все кричит, кусается и ругается на чем свет стоит. Благодаря ей я и выучила самые цветистые ругательства. До встречи с миссис Тиббс я понятия не имела, что санитар может быть хуже змеиного пениса.