Мертвыми разноцветными жгутами, как убитая молодость валились на грязный каменный пол отрезанные девичьи косы. Увидев такую «парикмахерскую», Нина машинально прижала к горлу свои тугие косы, но две пары солдатских рук сдавили ей голову. Ножницы с холодным визгом прошли по голове, и Нина почувствовала, как тяжело скользнули по спине ее косы, а затем увидела, как солдат швырнул их в большую кучу волос.

Потом ее толкнули к столу, за которым сидели офицеры.

Один из них, худой, высокий, в коричневом резиновом халате и в резиновых перчатках, брезгливо повертел Нину за подбородок, заглянул ей в рот. Другой расстегнул ей ворот платья и торопливо приложил большую круглую печать. Нина вскрикнула и увидела на левой груди, чуть выше соска, три черные цифры: 213… Третий записал ее в журнал…

Ее больше не существовало. Не было у нее ни имени, ни фамилии, ни национальности, ни пола. Она была раб № 213, клейменный ляписом.

Под Краковом был расположен один из немецких концлагерей, куда загнали и Нину с ее подругами. Пригнали их к вечеру. Ледяной коркой покрылась оттаявшая за день земля.

Холмы, озера, леса, перерезанные железными дорогами, узкоколейками. Проволочные заграждения в три ряда, сырая глина, нарезанная в кирпичи; огромные бараки — «общежития». А на восток от лагеря — без конца и края ровная синеватая даль…

Комендант лагерей торопливо принял новую партию. Вечерело. Оборванную толпу пленниц, посиневших от холода, загнали в лагерь. Нина растерянно остановилась и осмотрелась.

Над лагерем плыли оборванные клочья серого дыма. Скудный костер, разжигаемый невольницами, не мог согреть коченеющий лагерь, расположенный почти на открытом воздухе.

Черный вечер. Колючий холод, ржавая, в три ряда перекрученная проволока, визг снега под ногами часовых…

— Ложись, стоять ночью нельзя… Пристрелят, — раздался хриплый голос у ног Нины. Она беспомощно огляделась, не видя ни одного свободного места. Нагнулась и увидела кутающуюся в лохмотья женщину.

Женщина потянула Нину за подол и повторила:

— Садись, убьют…

Нина опустилась у ног говорившей и инстинктивно прижалась к ней, будто искала у нее защиты. Черный вечер обволакивал лагерь смертной тоской. Визжал снег; ветер созвоном нырял под ржавую проволоку. Над лагерем висел устойчивый запах смерти и гниения. Слабый, еле уловимый стон носился над черной неподвижной толпой.

Здесь страдали люди в муках голода и холода, стонали от бессильного гнева. Здесь ночами раздавался бредовый страшный хохот матерей, сходивших с ума, когда умирали их дети. Здесь ни в ком не вызывали сострадания человеческие муки. Здесь всем было одинаково мучительно. И немецкие палачи, глядя на все это, как на арене Неронова цирка, пьянели от запаха человеческой крови, изощрялись в пытках.

Здесь в цокоте кованых сапог, в зловещем звоне проволоки, в колючих порывах мокрого ветра, в безумном молчании огромной толпы — во всем ощущалось дыхание смерти. Близость ее чувствовал на себе каждый, особенно ночью.

Здесь по ночам самые сильные люди утрачивали надежду. Но в этом напряженном молчании все-таки был страшный затаенный крик…

— Расскажи, откуда пригнали… Все расскажи, что знаешь…

Нина молчала. В каких мрачных картинах ни рисовалось ей немецкое рабство, но всего этого она представить не могла.

Нина хотела сказать, что их пригнали с Кавказа, но горький комок подкатил к горлу, она прижалась к этой незнакомой женщине и горько заплакала.

— Плакать не долго будешь… Здесь плакать нельзя… промолвила женщина, притянув ее к себе, ласково прижав ее голову. — Здесь плакать нельзя. Здесь нужно терпеть, терпеть и ждать, — промолвила женщина.

— Вот я, — продолжала она, — из города Николаева… Агроном, Галей меня зовут… тоже плакала. Потом поняла: чтобы отомстить, надо жить… Жить… Несмотря ни на что… Жить хочу… Хочу видеть, как они побегут…

Укрывшись лохмотьями, девушки горячо дышали друг на друга.

— Ты расскажи, как там на нашей земле?

Нина, ободренная словами новой подруги, сказала:

— Наши придут, я знаю, обязательно придут… Пока нас довезли, партизаны несколько раз нападали на наш эшелон.

— Не найдут немцы покоя на нашей земле. А потому не плачь. Жить надо, нужно жить, даже только для того, чтобы увидеть их смерть, — промолвила Галя.

Галя из Николаева и Нина из Моздока, связанные одной судьбой, жались друг к другу, стараясь согреться. Тяжелый от весенней сырости ветер наскакивал на проволоку, и ржавый звон ее, мешаясь с бредовым стоном, прибивал лагерь к земле.

— Нас освободят, — шептала Нина. — Где нет женщин, там нет жизни, — сказал Горький.

Огромная бетонная дыра. Сырой затхлый воздух. Туманом окутанные поля. Тягучая липкая грязь. Дорожки, скрытые под кронами старых сосен и берез.

Здесь строилась подземная Германия — базисные склады оружия и снаряжения. Много таких складов настроила Германия руками своих рабов и на Украине, и в Польше, и в Румынии.

За два года место работы у Нины менялось трижды, но с Галей они не расставались. Учет рабов на строительстве был строжайший. Ни один из этих клейменных невольников не должен был избежать смерти. Заканчивали одно строительство, их переводили на Другое.

— Помни: слабых и больных уничтожают. Нас поведут на медицинское освидетельствование, — говорила Галя. — Жить будет только тот, кто сможет работать… Надо жить, а не то вон видишь… — и Галя показала рукой за проволоку. Берег небольшой лесной реки. Территория нового строительства с электропроводами высокого напряжения, а вокруг лагеря — стая голодных немецких овчарок и волкодавов.

— Видишь? Это специальные собаки, которые охотятся за людьми.

— Больных выбрасывают собакам… Немцы жалеют патроны.

— Надо жить, чтобы увидеть смерть их… дождаться их смертного часа, — прошептала Галя, и, взяв лопаты, они стали в строй.

Страшней колючей проволоки, проводов высокого напряжения, страшнее шомполов, страшнее картофельной шелухи были эти голодные псы: на глазах у живых людей собаки рвали людей.

На заре изнуренная толпа пленниц тянулась на работу. Солдаты палками и автоматами подгоняли их.

Багровым кумачом полыхали весенние зори. Дули с востока теплые ветры. Молочным густым туманом просачивалась весна в леса, на большие дороги, на лесные тропинки…

Здесь, в глубине леса, была подземная Германия, поражающая размахами своего строительства. Из глубоких шахт-катакомб выбрасывались сотни тонн земли, камня и глины. Утоптанная железным шагом войны, плотно прибитая земля с трудом поддавалась ослабевшим рукам пленников.

В лесу, у корня древней сосны, большая партия пленниц, в которой были Галя и Нина, пробивали с утра глубокую штольню: чем глубже в землю, тем теплее земля. Перерытая, перевороченная влажная глина бугорками и холмами высилась у берега маленькой лесной речки. День был солнечный, но в лесу было сумеречно-сыро.

Сегодня в барак ночевать не пойдут. С лихорадочной быстротой торопили строительство. Злее, придирчивее становились часовые. Пришел вечер. Сизые сумерки заволокли лес. Белый туман поднялся над рекой. Пленницы расположились на влажных буграх свежей глины и в глубоких ямах. Потом пробили три раза в барабан — это значило: кончился день. И сейчас нельзя ии ходить, ни стоять, ни шуметь, ни разговаривать. Потом вокруг лагеря забегали собаки, спущенные с цепей…

Стало тихо. Темно. Потом край леса посветлел, стал розоветь. Это всходила большая, красная, круглая луна.

Как река в половодье, затопил лагерь лунный свет.

Как весенние ручьи, лунные тени просочились сквозь деревья и пали на плотную толпу невольниц.

— Смотрите, девушки, луна…

— Да, эта луна освещает и мою Украину, и твой Кавказ, — тоскливо, тихо прошептала Галя. — Она освещает твои горы, Нина, и мои вербы…

Плотная толпа девушек зашевелилась, партия замерла, глядя на луну. И вдруг неожиданно Галя запела, вкладывая в слова Шевченко рабью тоску по воле…