Низко плыли серые клокастые облака, было сумрачно, кружил и налетал с разных сторон, словно намереваясь застать врасплох, ветер.

«Интересно, а что она сейчас делает?» — глядя на Лилины окна, думал я и вдруг услышал резкий скрип калитки: Митька! Расстегнутый, под мышкой обшарпанный портфель без ручки.

Бежать? Крикнуть дяде Владе?

Митька тоже заметил меня и, зловеще повторяя: «Что, попался, попался?» — подходил все ближе и ближе. А я стоял, слушал, как кто-то захлебывается внутри: «Да не бойся, не бойся же! Покажи ему, где раки зимуют! Ведь ты теперь в тысячу раз сильней!» — и не знал, на что решиться.

Вообще-то хотелось показать, очень хотелось, но воспоминания о жестких кулаках и злости Митьки наполняли все тело вялостью и слабостью. И я продолжал стоять.

Митька же, подойдя совсем близко, еще более обозленный, что от него не бегут, отбросил портфель и, вдруг рванувшись, схватил меня за пальто — полетели пуговицы — и злобно толкнул к дровяным сараям. Бить теперь он уже явно опасался, чтобы опять с позором не полететь рожей вниз.

Я попятился, споткнулся о застывшую грязь, но удержался, не упал, продолжая смотреть в ненавистное лицо. И он забеспокоился, заискал по земле глазами, схватил увесистый кусок кирпича, но в это время раздался хриплый голос дяди Влади:

— Эй-эй, я т-тебе дам!

И было видно в окно, как он бросился к двери, чтобы выбежать на улицу.

Митька нехотя швырнул кирпич в сторону, поднял с земли портфель и помотал перед своим носом туго сжатым кулаком:

— Л-ладно, ты мне еще попадешься! — и поспешно пошел к своему дому, так как в нашем подъезде уже показался дядя Владя.

— А, испугался, стервец! — часто дыша, крикнул он.

— Да что мне пугаться-то? — останавливаясь на пороге своего подъезда, нахально ответил Митька.

И в самом деле, чего ему было бояться? Отца у него не было, а мать, большая, грубая, с намалеванными губами тетя, работавшая кассиршей и только и умевшая со всеми, как говорил дядя Владя, собачиться, обычно кричала, если к ней приходили жаловаться: «Только других и хаете, сами хороши!» — и никогда не наказывала Митьку.

Когда я, ненавидя себя за нерешительность, вслед за дядей Владей поднялся домой, он сердито сказал:

— Да чего ты все спускаешь этому одру? Он же трус! Дай ему раз хорошенько по шее, и он никогда больше приставать не будет!

«Верно! Правильно! — опустив голову, с досадой думал я. — И ведь сейчас мог, мог бы набить ему рожу, и даже Вадим Вадимыч ничего бы не сказал! Ну ладно, уж в следующий раз не буду стоять и смотреть!» — входя в комнату, горячо поклялся я кому-то.

Встав в стойку, погнал воображаемого Митьку резкими прямыми ударами левой перед собой и коротко, когда тот меньше всего ожидал этого, добавил мощный удар справа. Вот так! Провел еще две стремительные атаки: вот так! вот так!..

Снял пальто, трех пуговиц не хватало.

Так же уныло тянулся и следующий день. Митька опять не пошел в школу, а, подняв воротник пальто, толокся возле своей голубятни. И я почему-то не рискнул выйти во двор.

Но все сразу изменилось, когда я взял свой тренировочный чемодан и вышел из дому, правда не черным ходом, а, чтобы не видел Митька, парадным.

Еще по дороге от метро стали попадаться товарищи по секции, и ко дворцу мы уже подходили гурьбой.

Только Верблюд да Ерема шли отдельно. Кто-то негромко сказал, что сегодня Вадим Вадимыч и им в перчатках работать позволит.

Я невольно оглянулся. Мишка тоже оглянулся и, принужденно смеясь, шепнул, будто прочитав мои мысли:

— Только бы не со мной!

Но вышло так, что ему именно с Еремой и досталось боксировать. И я удивился, каким вдруг стал Мишкин противник: он побледнел, с его вытянувшегося лица мигом слетело то презрительно-брезгливое выражение, с которым он обычно глядел на все и всех. А когда Вадим Вадимыч сказал: «Время!» — на него вообще стало противно смотреть: весь сжался, откинул голову назад, думая, что этак в нее труднее будет попасть. И Мишка посмотрел-посмотрел, понял, кто перед ним, и начал преспокойненько осыпать его градом ударов.

Вот так да! Где же его храбрость-то? Ведь и ростом выше и сильнее Мишки, а уж хвалился больше всех!..

Верблюд тоже весь как-то перекособочился и даже закрывал от страха глаза, когда его пугали обманными ударами. Те, к кому их прикрепили, подбадривали, напоминали, как себя нужно держать, какой рукой лучше бить, но они ничего не слышали.

«А на вид такие смелые, грозные! Ой, да ведь и Митька такой же! — мелькнуло у меня вдруг. — Такой же, такой же!»

В душевой только и разговору было, что о «храбрецах», как мы в шутку назвали Ерему и Верблюда (они-то, между прочим, быстренько ополоснулись и ушли). Все смеялись, копируя, как оба нелепо махали руками и прятали под мышку головы.

— Я думал — он меня убьет! — тоном человека, принявшего пустяк за серьезную вещь, кричал Мишка.

— Трусы они, вот что! — сердито сказал Борис. — Вот увидите, скоро ходить перестанут.

«Да неужели и Митька такой же?» — уже одеваясь, опять думал я.

Но Мишка отвлек меня от этих мыслей, сказал, хлопая по плечу:

— Чего задумался? Одевайся, сейчас мастера придут.

Мастера — это взрослые боксеры, которые тренировались позже нас, и среди них действительно было трое настоящих мастеров спорта.

Я быстро оделся и подбежал к зеркалу, возле которого теснились ребята с расческами в руках. Все старательно выводили проборы на левой стороне головы (как у Вадима Вадимыча). У некоторых волосы топорщились, но они все равно старались, чтобы пробор был на левой стороне. И вообще я заметил, что ребята во всем подражали тренеру: ходили прямо, все делали спокойно, с серьезным лицом говорили смешные вещи. Подражал, конечно, ему во всем и я, и поэтому, привстав на носки, тоже принялся орудовать расческой.

А в раздевалку и в самом деле уже входили мастера. И один из них сказал, подходя ко мне и беря у меня из рук расческу:

— Криво, давай-ка поправлю! — и, к зависти всех, проложил на моей голове четкую-четкую линию.

В фойе было многолюдно и празднично: оказывается, начиналось первенство Москвы у гимнастов. И это не удивило никого из нас. Мы уже привыкли, что во дворце почти каждую неделю проходят какие-нибудь состязания: то по борьбе, то по акробатике, то по штанге… И, мы все, важные — не кто-нибудь, а боксеры, — направились в зрительный зал. Контролеры пускали нас туда без всяких билетов — свои!

Это был замечательный и удивительно красивый зал. Круглый, с высоченным куполом, который всегда мне казался игрушечным, так как был весь сделан из легких дощечек и палочек. Было просто непонятно: как его не сдует ветер? Места, как в цирке, кругом. Только вместо арены обыкновенный паркетный пол со специальными гнездами, чтобы ставить турники, брусья или же растягивать ринг.

Переполненный зал, как это и полагается перед началом состязаний, гудит; на самой верхотуре, в специальной ложе, пробует свои трубы оркестр.

Только мы заняли места, как оркестр грянул. И в зал, стройные и какие-то чужие, хотя почти всех мы отлично знали, стали входить такие же, как и мы, — вон с тем, хорошо помню, несколько раз пальто вместе сдавал! — гимнасты и гимнастки, все подтянутые, важные. И мне, да и всем моим товарищам, было завидно глядеть на них и очень хотелось самим вот так же войти под музыку в переполненный зал и залезть на сверкающий никелированными столбиками и белоснежными канатами ринг.

Но начинаются выступления, и мы мало-помалу обо всем забываем и лишь изредка перешептываемся:

— Вон того пацана, что на турник взобрался, я знаю…

— А вон та, с белыми бантиками в косичках, с белыми бантиками, в нашей школе учится…

— А белобрысого, белобрысого-то вначале принимать не хотели — курил. Значит, бросил…

Хорошо, очень хорошо мне во дворце! Рядом товарищи, которые за меня в огонь и в воду пойдут, уж это точно знаю, потому что и сам за любого из них куда хочешь брошусь. Да и вообще я себя здесь чувствую куда лучше, чем дома. Интересно, весело, и нет никаких Митек! Как жаль, что Севе рановато к нам записываться, ведь он остался теперь совсем один.