И вот я шагаю по дороге в Бытошь, рядом с Васей Легким.

Впереди идут взрослые — мой отец и другие каменщики.

По сторонам дороги стеной стоит лес, такой, какого нигде нет в округе. Этот лес принадлежал раньше миллионеру Мельникову, а теперь — акционерному обществу Мальцевских заводов. Мельников продал лес и два завода акционерам за двенадцать миллионов рублей, а деньги положил в Английский банк. Говорят, что такой лес тянется и за Бытошью, во все стороны на пятнадцать верст.

С моим отцом шагает Егор Вышибала, самый высокий и самый здоровый из всех наших мужиков. Мой отец всегда берет с собой в пару Вышибалу. Вышибала здоров не только есть, но и работать. Он каменщик второй руки, но так расторопен и быстр в работе, так внимателен, что отец любит работать только с ним.

В одной компании с нами идут также Филипп Полячок и Изарик Амелин, оба маленькие, тщедушные. Они тоже примечательные люди. Дядя Филипп Полячок знаменит тем, что никогда не унывает, что бы с ним ни случилось.

«Не факт, неважно, все пройдет!» — любит он повторять при всякой невзгоде.

У него два сына: Алешка, тот самый, что читал «картофель-сарофель», и Ванька. Алешка здоровый, отчаянный плясун, а Ванька тщедушный, как и его отец. Они тоже работают в Бытоши каменщиками.

Изарик же известен своей расчетливостью и скупостью. У него любимая поговорка: «Береги копеечку про черный день!»

Изарик очень не любит, если ему скажешь: «Дядя Изар, расскажи, как ты собаку ловил».

— Я раз сказал ему, так он чуть не убил меня, — говорит Легкий.

— А какую он собаку ловил? Зачем?

— Когда он был не больше нас с тобой, его взял о собою в ученики Емельян Шурувалин, отец Акимочки. Клали они в одном имении дом. Изарик подносил кирпичи, месил известку. Надо было принести козелки и положить на них доску. А козелки каменщики называли почему-то «собаками». Один козелок оказался у Емельяна под руками, а другой валялся где-то во дворе. Емельян кричит Изарику: «Мальчик! Найди мне собаку и тащи скорей сюда!» Но Изарик не знал, какая «собака» понадобилась каменщику. Он пошел по двору и наткнулся на дворняжку. Собачонка хоть и небольшая была, но злая как черт. И вот Изарик ходит за нею и уговаривает: «Тютечка, тютечка! Поди ко мне, милая!» Тютечка рычит да зубы скалит. А Емельян никак не дождется козелка, думает: где пропал мальчонка? Побежал он искать Изарика. «Ты почему мне собаку не несешь?» — кричит он Изарику. «Дядь, а она кусается!»— отвечает Изарик. И тут Емельян цап Изарика за вихры и давай таскать. Лихо надрал ему чуб. С тех пор прошло сколько лет, а Изарик и сейчас не любит, когда ему напоминают об этом случае.

— Еще бы любить! — говорю я Легкому.

И мы хохочем над Изариком.

За разговорами и шутками не заметили, как дошли до Бытоши.

Бытошь — красивое и большое село. В нем два завода, чугунолитейный и стекольный, лесопилка и церковь, контора и дом миллионера Мельникова, окруженный садом и парком.

Есть тут и большой пруд, похожий на озеро. Когда дует ветер, волны ходят по нему, как по морю.

В Бытоши много магазинов и лавок, и самый большой магазин — заводской.

Дома в Бытоши тоже хорошие, такие же, как в Ивоте.

Мой отец рассказывал — а он все знает, — что чугунолитейный завод построен еще при Петре Первом Ртищевым и сюда ссылали людей, как на каторгу. Давно только ото было. Наверно, потому-то старожилы бытошевские такие угрюмые; стекольщики куда веселей народ, чем они.

Чугунолитейный завод расположен посреди села, у самой плотины пруда, а стекольный — на другом конце. Мы идем до него селом версты три.

И вот он, завод, вот и новые улицы, где живут стекольщики.

Вот и казарма наша, где мы теперь будем жить.

Казарма, где жили каменщики, с виду была точь-в-точь такая же, как и все казармы на этой улице. В каждой казарме четыре маленькие квартирки, в них живут рабочие стекольного завода. Только в нашей не жили постоянные рабочие, эта всегда служила жильем для сезонников, каменщиков и плотников, и она не разделена на маленькие квартирки. Здесь только в одном конце отделена комнатушка — для десятника, да печь стоит, в ней кухарка варит обед для сезонных рабочих.

Мы пришли как раз к завтраку. Кухарка, женщина из нашей деревни, уж давно вскипятила куб, разложила на столе селедку, хлеб и поджидала нас.

— Здорово, Химча! — кричат ей каменщики.

— Здоровенько, здоровенько! — весело отвечает Химча.

— Жива?

— А чего ж мне умирать-то?

— Ну ладно, жива так жива…

Каменщики, шутя и разговаривая, уселись за стол. Я сел с Легким рядом.

Начался завтрак.

Я никогда не видел столько людей за одним столом, никогда не слышал таких разговоров. Тут были не одни наши мужики, пришли рабочие и из других деревень. Все принялись за селедки и ели их с жадностью. А селедки были неважные, ржавые и с душком, «с загарцем», как говорят у нас, поэтому-то, видно, их и не жалели давать по целой штуке.

Тут же, возле стола, вертелся мальчишка, одетый по-фабричному: в ситцевую рубаху, черные штаны и сапоги.

— Чей это мальчонка? — спрашиваю я Легкого.

— Не знаю. Ты ешь, не лови мух, — отвечает он мне, а сам знай уписывает селедку за обе щеки.

Но я не могу есть. Я точно попал в новую незнакомую страну, и мне хочется рассмотреть и распознать в ней все.

В казарму вошел десятник. Он выплыл из своей комнатушки важно, с папиросой в зубах. Усы у него большие, смотрит он исподлобья, а руки запущены в карманы брюк; на нем серый костюм, на груди — цепочка серебряная от часов. Десятник поздоровался со всеми и тотчас же заметил Легкого.

— A-а, Легкий пришел. Легкий! — пробурчал он с угрюмой шуточкой.

— Да, Легкий, — отвечает ему Вася. — Что удивляешься? Не бойся, это я, Легкий!

Все засмеялись, десятник тоже подергал одним усом.

— Вижу, вижу! Я тебя и не боюсь, а боюсь, что ты одной селедкой не наешься. Химча, принеси Легкому еще селедку, а то он не наелся.

— Ты по себе не суди, у меня не такое пузо, как у тебя. Это в твоем может две селедки поместиться, а я, брат, меру знаю.

Я замер. Мне казалось, десятник вот-вот ударит Легкого, закричит на него, прогонит. Но десятник опять смеется, дергая усом, а за ним смеются и все каменщики.

— Ах, мошенник! Вот удалой парнишка!

— A-а, недаром его Легким прозвали! Он, брат, что на деле, что на словах — словно молния! — улыбаются рабочие.

Десятник повернулся было уходить, но тут к нему подошел мой отец:

— Егор Афанасьевич, вот мой малец, привел я его.

— Ну что ж, пусть работает. С Легким поставь в пару. А того мальца, который работал с ним, я переведу на другую работу.

И десятник опять ушел в свою комнатушку, так же важно, не спеша, словно барин.

— Вот это здорово! — говорит мне Легкий. — Значит, мы все время с тобой будем вместе. Эх, и житуха у нас пойдет!

Я тоже обрадовался. С Легким я не пропаду, с ним мне все нипочем!

Позавтракав, все поднялись и пошли на работу.

У ворот завода сторож считал нас всех и пропускал.

Теперь каменщики разделились. Кто пошел к корпусу, к цементному сараю, а наша партия — к боковой пристройке завода.

Завод был такой большой, что я совсем растерялся. Вокруг него валялось множество битого стекла.

На заводе все время слышался звон разбиваемого стекла, а на электрической станции безостановочно пыхтела паровая машина.

От шума и звона я совсем оглох и не слышу, что говорит Легкий. Он сует мне лопату в руки, мы берем носилки и начинаем носить песок на дощатый полок, целую гряду. Сверху насыпаем цемент и начинаем гарцевать — перемешивать песок с цементом. Без привычки мне трудно гарцевать, но я не жалуюсь.

Потом мы привинчиваем рукав к водопроводу, тянем его к стене, напускаем воды каменщикам в бочки и садимся немножко передохнуть.

— Вот и все покамест. До обеда еще одну такую грядку наносим, и хватит, — говорит Легкий.

Я молчу.

До обеда мы не только гарцевали цемент с песком. Десятник впряг нас в новую работу. Он сидит на лесах, как сыч, и искоса следит и за нами, не только за каменщиками.