— Я окончательно убедился, что собаки вполне пригодны для работы на леднике Росса,— сказал Амундсен.— Не знаю, как будет дальше, но пока мы встретили только две трещины, да и то не опасные.

К середине апреля норвежцы устроили еще два склада — на 81-й и 82-й параллелях. Дорога сюда оказалась тяжелее. Температура резко падала. По пути к последнему складу три собаки угодили в трещину и повисли на постромках, животных вытащили. Снежный покров не выдерживал тяжести собак, они проваливались, ранили лапы; между когтями набивался и крепко застревал снег. Сильный гладкошерстный пес Тур в дороге жалобно выл и вдруг упал замертво; вся его грудь была сплошной раной. Окрики каюров и удары шестом не действовали.

— Животные крайне изнурены,— сказал Амундсену лейтенант Преструд.

— Изнурены?! Мы просто-напросто загнали собак, они превратились в скелеты.

Упряжки поредели, несколько животных пало, часть пришлось убить. В этой поездке норвежцы потеряли восемь собак; столько же погибло вскоре после возвращения.

По пути к Фрамхейму от 80-й параллели отряд шел по рыбным вехам. Каюры подбирали сушеную рыбу и клали на сани, а во время привала кормили изголодавшихся животных. Амундсен полагал, что большинство павших собак были жертвами морозов,— это тревожило его.

В апрельском походе с дополнительными грузами к 80-й параллели он не участвовал. Вернувшись на зимовку, товарищи рассказали: за 75 километров от Фрамхейма, в районе, который Амундсен пересек четыре раза и считал безопасным, обнаружились «ужасающие трещины». Оказалось, что отряд шел западнее проложенного маршрута, и эта ошибка стоила жизни двум собакам, окончившим существование в ледяной бездне.

К зиме норвежцы добыли около 60 тысяч килограммов тюленины. На складах по пути к полюсу лежало больше трех тонн продовольствия. Обилие запасов у 80-й параллели позволило Амундсену считать это место исходной базой будущего путешествия; так он приблизился к Южному полюсу еще на 150 километров.

Солнце скрылось, Фрамхейм погрузился во мрак полярной ночи. На полную мощность работал «холодильник» Великого барьера; «температура выплясывает танец между 50 и 60°»,— записывал Амундсен.

«Фрам» находился в это время между Африкой и Южной Америкой. Моряки вели океанографические работы, памятуя приказ начальника: вернуться в Китовую бухту за зимовщиками до 15 января 1912 года.

Лейтенант Преструд составлял план похода с двумя товарищами на неисследованную Землю Эдуарда, а на досуге упражнялся в русском языке, которому обучил его Кучин, и спрягал глаголы.

В конце августа снова появилось солнце. Амундсен долго не мог определить срок выхода к полюсу: все было готово, но температура «бесчинствовала».

Чуть ли не ежедневно на зимовке вспоминали англичан:

— Интересно бы знать, куда уже добрался Скотт?

— Ну, нет, он еще не вышел! Разве ты не понимаешь, что для его маньчжурских лошадей пока слишком холодно?

— Это верно. Но кто тебе сказал, что у них так же холодно, как у нас на барьере? Быть может, там гораздо теплее, а тогда можно душу прозакладывать, что баклуши они не бьют. Эти ребята показали, чего от них можно ждать!..

Амундсен встревожен — очень упорно держатся морозы! Долго ли это будет?! В начале сентября термометр показал минус 53 градуса, но спустя несколько дней значительно потеплело.

Четверо норвежцев пошли к 80-й параллели. С упряжками пришлось немало повозиться — за зиму они одичали. Внезапно температура резко упала; замерз даже спирт, налитый в компас. Но Амундсену в голову не пришло возвращаться с полпути — отряд привез запасы на склад.

— Ощущение у меня такое, будто пропала пятка правой ноги,— сказал Хельмер Хансен на привале по дороге к Фрамхейму.

— И с моей что-то неладно,— заметил Стубберуд.

Оба разулись, сняли чулки и обнажили восковидные, помертвевшие пятки. Амундсен с невеселой иронией подумал: «Эти пятки могут стать ахилессовой пятою экспедиции... Как бы из-за моих ротозеев не сорвалось дело!»

— Немедленно растирайте обмороженные места! — приказал он.

От холодов пострадал и Преструд. На зимовке все трое занялись «штопкой пяток».

В конце сентября на льду Китовой бухты появились тюленьи лежбища, над зимовкой проносились буревестники.

— Весна пришла всерьез. Недели через три двинемся в поход. Мы должны опередить англичан! — объявил Амундсен.

TV

СХВАТКА

НАЧАЛАСЬ

ОЛНЦЕ светило и зимовщикам мыса Эванса. Выплывая из-за горизонта, огромный пылающий шар окрашивал небо в нежнейшие тона и ярко освещал вершины гор. Роберт Скотт восхищался цветовыми переливами. Удивительная, непередаваемая красота! А в полярную ночь все вокруг было залито лунным сиянием — чистым, золотистым. Небесные светила временами принимали странный вид. Сильно искаженная кровавая Луна казалась пламенем далекого костра, а Венера напоминала бортовой красный фонарь судна. Как досадно было, когда густая облачность скрывала их, но стоило взглянуть на родной дом с освещенными окнами, и хорошее настроение возвращалось... Наши предки называли горные хребты и дикие скалы «страшными, ужасными», а мы видим их прекрасными, величественными, возвышающими душу. Что же породило поэтическое восприятие природы, новое отношение к ней? В какой-то мере изменились человеческие чувствования, а главное— расширились наши знания, они убили суеверие...

К Скотту подошел каюр Геров:

— Лэсси ощенилась, мы перевели шестерых новорожденных вместе с мамашей в конюшню.

— Правильно, там теплее и уютнее,— одобрил Скотт.— А вы, Дмитрий, научились неплохо говорить по-английски, это полезно. Ваш приятель Антон вернулся из поездки?

— Да вот он, балуется с Эвансом...

Низкорослый Омельченко нахлобучил поярковую

шляпу на голову великана Эдгара Эванса. Скотту отрадно, что между молодыми русскими и всеми остальными установились добрые, сердечные отношения. Оба они усердно трудятся. У Антона больше работы. Дмитрий подкупает своей смекалкой и ловкостью.

Вернувшись в дом, Скотт снял форменное пальто, оправил его на вешалке. Он довольно равнодушен к какой-либо одежде, но это пальто дорого ему. Двадцать три года прослужило оно верой и правдой, знало й дождь, и ветер, и соленую воду, и тропический зной, и полярную стужу. Оно щеголяет теперь погонами с четырьмя полосками, как в былые времена единственным золотым жгутом скромного лейтенанта, и ему еще далеко до лавки старьевщика...

Вечерами в комнату Скотта доносятся из кают-компании обрывки споров. Он улыбается, слыша торжествующий голос какого-нибудь зимовщика, одержавшего словесную победу. Молоды все они, мальчики, но такие хорошие! Ни одного сердитого или резкого слова не бывает при этих стычках, всегда они завершаются дружным смехом... Вот Черри рассказывает, как повел себя Боуэрс, отыскав на мысе Крозье унесенную ветром парусину. Пташка устроил из нее нечто вроде чехла и укрепил вокруг своего спального мешка: «Если теперь ветер умчит парусину, пусть заодно возьмет и меня». Трех путешественников расспрашивают о холодах на мысе Крозье. «Если и у норвежцев держались 60-гра-дусные морозы, вряд ли все собаки перенесли зиму»,— басит Сесил Мирз.

Часто Скотт беседовал с доктором Уилсоном. У них сложилось одинаковое мнение — дальние походы в этой стране наиболее тяжелы для самых молодых, вот примеры: двадцатитрехлетний инструктор лыжного спорта Трюгве Гран и двадцатишестилетний Черри-Гар-рард.

— Но характер у Черри стойкий, он никогда не жалуется на лишения,— заметил Скотт.

— Мне сороковой год, а в недавнем путешествии я куда меньше прежнего страдал от холода,— сказал Дядюшка.

— Пожалуй, самый лучший возраст для такой работы — от тридцати до сорока лет. Правда, Боуэрсу еще нет тридцати, но он замечательное исключение, чистое сокровище, прямо диво.