Расставив ноги, он стоял посреди площадки и смотрел вслед машине. Выехав на аллею, она скрылась за высокими, погруженными в темноту деревьями. Только теперь Манчев повернулся к фабрике и вздрогнул — фабричные окна глядели на него своими горящими глазами и как бы смеялись над ним. Показалось, будто свет их проник ему в душу до самых сокровенных тайников. И он опять почувствовал, как на лбу у него выступил пот.

Опустилась летняя ночь. Луны не видно было, но сиянье ее пробивалось сквозь листву. Любуясь этими бликами, Манчев думал совсем о другом. Мучило его ощущение, что он допустил какую-то глупость. И чтобы избавиться от неясных угрызений, решил немного прогуляться. Тяжело ступая, он пошел через лес к речке. Там была беседка, а возле нее большущий камень, который он каждое утро поднимал по три раза. Полезно, пожалуй, и сейчас, среди ночи, слегка поразмяться… Он ринулся напрямик, и сучья затрещали под его ногами, словно зверь продирался сквозь темную чащобу.

5

Когда Яна вернулась домой, старики и ее маленькая дочка уже спали. Осторожно открыв дверь, чтобы не разбудить Валю, она зажгла ночник.

Девочка спала на большой постели у стены, на месте отца. А бабушка Деша — на кушетке, где она всегда укладывалась до прихода Яны. Перебираться из одной комнаты в другую было неудобно для стариков, но ради внучки они готовы были на всяческие жертвы. Несколько раз они пытались взять ее на ночь к себе, но Яна не соглашалась. «Если и ее у меня отнимут, что мне тогда останется?» — как-то сказала она и настояла на своем.

В комнате почти ничего не изменилось. Все те же картины на стенах. Не хватало лишь мандолины — дед Еким убрал ее в сундук, с глаз долой. Не было, конечно, и альбомов с фотографиями и разными открытками «на память», которые Борис увез с собой. Остался только увеличенный портрет его матери, погибшей партизанки, укрепленный высоко над кроватью. Других видимых перемен не было, но по существу тут изменилось все, потому что в доме появился новый человек. Этот человечек властно и требовательно приковал к себе внимание всех, и все в доме перевернулось вверх дном. Маленькой Валентине — чтоб росла привольно, как серна в лесу, — посвятили себя и дед, и бабка. Ради Валентины жила и ее мать, сколь ни тяжела казалась ей эта жизнь. С того самого дня, как принесли завернутое в пеленки розовое, сморщенное, плачущее живое существо, в доме деда Екима стали раздаваться звуки, — то нетерпеливые и настойчивые, похожие на лягушачье кваканье, то нежные и тихие, как песня горлинки.

Дед Еким оказался превосходной нянькой. Целыми часами он топтался и крутился возле корзины, где устроили постельку для малютки. Он следил за каждым самостоятельным проявлением оформляющегося человечка и, ликуя от радости, кричал: «Смотрите-ка, смеется! Ой, открыла глазки, пальчиками шевелит!.. Агу-у!.. Агу-гу-у!..» И, присев около корзинки, старик гукал и причмокивал, стараясь вызвать у ребенка улыбку. Бабка Деша подталкивала его в бок и ворчала: «Хватит, ну тебя! Не даешь нам накормить ее! Иди отсюда!» Дед Еким уходил из дома часа на два, а возвращался, настроенный еще более восторженно. Порой он до того увлекался, что нарушал установленный женщинами порядок и даже позволял себе журить их. Частенько порывался сам выкупать ребенка, уверяя бабку Дешу, что очень ловко это делает. Такого счастья, разумеется, ему так и не выпало. Главным распорядителем при купанье оставалась бабушка. Она совершала этот обряд со всевозможными церемониями. Самое большее, что позволялось деду Екиму, — пробовать пальцем температуру воды в корыте и сколько душе угодно приговаривать: «Чип-чип-чип! Агу-гу!» Но старик был благодарен и за это.

В первый год, кроме кормления грудью, у Яны не было других забот по уходу за Валей. Девочка росла, не доставляя ей ни забот, ни тревог, и из-за этого материнская ревность Яны с каждым днем обострялась. Малютка, казалось ей, ускользает из ее рук, а может и совсем отдалиться от матери. Это вызывало у нее неожиданные приливы нежности, особенно по вечерам, когда она возвращалась с работы, усталая и расстроенная.

Чувство ревности усилилось в последнее время. Распространившийся слух, что Борис намерен вернуться, очень тревожил Яну. У нее не было оснований ни упрекать стариков, ни сомневаться в их бескорыстии, но, поскольку кровь не вода, она не могла отделаться от мучительного опасения, что, если Борис вернется, старики отдадут предпочтение ему. И это вполне естественно, потому что он их родной внук, а к тому же отец этой крошки, в которой они души не чают. Стоит ему выразить желание взять ребенка, старики не смогут ему отказать. При этом они, конечно, не захотят расстаться с девочкой, а потому примут все условия Бориса. Жертвой в угоду ему опять окажется Яна.

Борис поселится здесь и, несомненно, потянет за собой и Гиту. Старики примут ее как свою сноху, как когда-то приняли они и Яну. И вот, хочешь не хочешь, Яне нужно будет бежать из этого дома, бежать куда глаза глядят. Тогда она потеряет и ребенка, как потеряла мужа. Камень на шею да в омут — ничего другого ей не останется… Да, да, именно таковы расчеты Бориса! Таковы его планы! Проскитался где-то, а теперь решил вернуться в старое гнездо. Но, поскольку в этом гнезде нет места для двух жен, Яна, конечно, должна вылететь отсюда. А не лучше ли вылететь раньше, до того как ястреб бросится на них? Не лучше ли забрать Валю и переселиться куда-нибудь? Вот над чем раздумывала молодая женщина, возвратившись в тот вечер с «Победы Сентября».

Как ни старалась Яна сохранять хладнокровие и «рассуждать здраво», она понимала, что дни ее относительного спокойствия сочтены. Появление Гиты окончательно подтвердило это. И, заранее зная, что потерпит поражение в состязании с Гитой, Яна сочла наиболее благоразумным своевременно покинуть поле боя. Еще не входя в комнату, она решила осмотреть чемоданы, стоявшие на платяном шкафу. В них она сложит свои пожитки. Потом погрузит кушетку на какую-нибудь тележку, на кушетку посадит Валентину и махнет в общежитие, к девчатам, к тете Маре… Но как только она представляла себе эту печальную картину переезда, глаза ее наполнялись слезами.

Баба Деша дремала на кушетке, укрывшись легким одеяльцем. Заметив Яну, она поднялась, протирая спросонок глаза. Яна коротко сообщила, где была, и упрекнула старуху за то, что та перебивает себе сон, оставаясь с ребенком.

— Сколько раз я просила тебя, мама, оставлять Валю одну… Надо ее приучать, пусть привыкает.

— И то дело, — проворчала старая, — а случись что, станем волосы на себе рвать!

Яна ничего не возразила — ей хотелось поскорей остаться одной. Бабка взяла одеяло, еще раз глянула на спящую девочку, улыбнулась ей, хоть та этого и не видела, и пошла, шлепая туфлями. Прежде чем открыть дверь, посмотрела на Яну. Хотела как будто что-то сообщить, но колебалась. Яна ей помогла.

— Что-нибудь случилось, мама?

— Надо сказать тебе кое-что.

— Скажи, скажи!

— Опять приходили эти, из детского сада. Тебя спрашивали, лично.

— Ну и что же вы им сказали?

— Что я могла сказать… Наша девочка не для детского сада, вот что я сказала… Мала еще, глупенькая… Да у нас есть кому за ней ходить… «Я тут детский сад, — крикнул им дед, — зачем мне разлучаться с ребенком?» И с миром выпроводил их.

Яна даже побледнела.

— Все вы напутали, мама! Вале как раз пора в детский сад. Напрасно вы так ответили. Завтра же пойду и поговорю с заведующей садом. Зачем беретесь решать без меня?

— Предоставь это дело нам, невестушка! О ребенке не беспокойся! Это уж наша забота. Ты знай свое дело. Видим мы ребят из детского сада. Каждый по одной, а то и по две болезни принес оттуда: и оспа, и свинка, и корь. Не хотим мы, чтоб болезни на нее навалились, на такую здоровенькую. Вишь разрумянилась, как пасхальное яичко. — Бабка открыла дверь и повторила еще более настойчиво: — Выкинь из головы! Не допустим мы такого!

С этими словами старуха вышла. Яна крикнула ей вслед, что она не права, но старуха уже не слышала. Впервые Яна решила взбунтоваться, и бунт ее остался безрезультатным. Досада ее разбирала. Быстро раздевшись, она машинально накинула ночную рубашку и подошла к постели. Но тут заметила на шкафу чемоданы и потянулась за ними. С поднятыми руками она казалась выше и стройней, хоть и располнела слегка после родов. А в этой розовой шелестящей рубашке с шелковым бантом, завязанным у шеи, она была похожа на девушку, ожидавшую жениха. Доставая большой чемодан, она успела разглядеть себя в зеркале. И еще сильнее разозлилась — и на старуху, и на всю их семью, отнявшую у нее радость.