Вот с ним-то мне и предстояло впервые вылететь на реактивном самолете.
— Будете делать все сами, я — только контролирую.
Когда наш маленький и поджарый, словно слитый из металла и скорости, самолет вырулил на взлетную полосу, я прибавил обороты двигателю. Я привык к «ЯКам», привык к тому, что на них перед взлетом надо бежать чуть ли не минуту, а здесь и не заметил даже, как «МИГ» оторвался от бетона. Пока убирал шасси, высота «подскочила» на пятьсот метров, а по инструкции уже на двухстах надо было делать разворот. Не успел я выполнить первый разворот — время делать второй, третий... Вот впереди до самого горизонта протянулась полоса. Нужно выпускать шасси, садиться. Я даже вспотел от напряжения. Казалось, что все это длится слишком долго, а на самом деле—14 секунд. На мой вопрос: «Как слетал?» — инструктор ответил:
— Все отлично!.. Такая вещь случается с каждым летчиком, если он пересаживается на более скоростной самолет. Привыкнете!
После нескольких полетов я вполне освоился со скоростью стремительного «МИГа», и немногих секунд, за которые проходил взлет, мне уже было достаточно, чтобы осмотреться, взглянуть на приборы и вовремя начать разворот. Тело как-то само по себе сжилось со скоростями, заложенными в скошенных, как наконечник стрелы, крыльях и в могучем двигателе, упрятанном в коротком и сильном корпусе моей «тридцатки».
Не легко вот так просто взять в руки перо и на бумаге передать «воздушную поэзию», которую испытывает человек, летящий на стремительном реактивном самолете.
Что-то необычайно властное и горячее вливается в каждую клеточку тела, в кончик каждого твоего нерва, и ты уже сжался в комок от неудержимого желания послать «МИГ» вперед еще быстрее и быстрее, ощутить в ладони правой руки могучее давление его крыльев на воздух во время крутого виража...
Сейчас, много времени спустя, вспоминая моих друзей по училищу и тех, кто воспитывал нас и делал летчиков из недавних десятиклассников, я не могу не сказать еще раз доброго слова о Владимире Ивановиче Гуменникове.
Не попади я по настоянию того неизвестного мне капитана из военкомата в школу первоначального обучения, я, может быть, не попал бы и в руки Гуменникова — этого сильного и своеобразного человека большой души, светлого отношения к людям и беспредельной веры в наши возможности...
Внешне он оставался суровым и неприступным великаном, но внутренне — тонким и чутким. С какой-то тайной надеждой и любовью встречал он каждого новичка, идущего с ним в паре.
— Ты — будущий летчик-истребитель. Знаешь, что такое воздушный бой?.. — сурово спрашивал он.
Мы, дети отцов, вынесших на своих плечах всю тяжесть страшной войны с фашистами, не знали, что это такое — война. Он, опытный летчик-истребитель, знал и горечь поражения первых дней войны и радость победы...
Но, отправляясь со своим ведомым в очередной учебный полет, он по-отцовски предупреждал:
— Смотри, парень, станет туго — тяни на посадку...
В полетах он обычно «закладывал» такие виражи, что иногда в глазах становилось серо и казалось, что это ты сам, забирая ручку на себя, давишь на свою грудь весом всего неба. Конечно, стоит только чуть «дать от себя», затянуть вираж — и сразу станет легче. Легче-то легче, но тогда ведущий уже умчится в недосягаемую высоту, а ты останешься где-то внизу, ненужный, отброшенный, смятый...
И мы «тянулись» за ним, хоть это слово и трудно применить к тем скоростям, на которых Гуменников «вывозил» в небо нас, молодых. Он был суров, если курсант «сдавал», но и справедлив беспредельно, когда дело касалось принципа.
Однажды со мною случилась неприятная история, причиной которой была моя молодость и горячность. Я попал на гауптвахту. Не долго размышляя, один из штабных офицеров подал рапорт, в котором категорически требовал: «Титова из училища списать. И — немедленно!..»
Когда-то, в минуту малодушия, я сам хотел порвать с авиацией. Но, после того как по-настоящему полюбил полеты, исключение из училища было бы для меня катастрофой...
После «губы» слонялся я по училищу, мучительно раздумывая над тем, как там, в штабе, решится моя судьба.
— Что нос повесил, Титов? — услышал я грубоватый голос.
Передо мной стоял Гуменников.
— Не смогу я без...
— Знаю, не сможешь, — перебил он меня. — Но вот что — пузыри пускать рано... Я за тебя воевать буду. Оставят!..
Только позже я узнал, что Гуменников тоже написал рапорт, в котором доказывал мое право продолжать учебу. Доказывал, несмотря на то что из-за этого пришлось серьезно поспорить с начальством. Как всегда, резко и весомо, он убеждал командование в том, что из меня получится летчик. И я сделал все, чтобы оправдать доверие майора. Еще раз хочется сказать ему: «Большое спасибо, хороший наш человек...»
В части, расположенной под Ленинградом, куда после училища меня направили служить, летали многие из тех, с кем я начинал путь в пятый океан. Здесь были Николай Юреньков, Миша Севастьянов, Лева Григорьев. Мои ровесники, они так же, как и я, мечтали сдать экзамены на 2-й, а затем и 1-й класс и перейти на более скоростные машины. Но летать на больших скоростях довелось не всем.
Однажды из очередного полета не вернулся Леша Коваль— сибирский паренек, мой хороший друг. Где-то там, а зоне, у него захлебнулся двигатель. Алексей пошел на вынужденную к земле и боролся за жизнь до самого конца. Его так и нашли — со штурвалом, зажатым крепко в руке...
Сильные перегрузки оказались не по плечу Юрию Гатия-тову, и он, уже влюбленный в истребительную авиацию, вынужден был перейти на транспортные самолеты. Прощаясь, он читал мне свои стихи.
Ничего не сказано, ни о чем не спрошено,
Лишь вздохнем украдкой и опять молчим,
А тропинки теплые мягкою порошею,
Свахою-черемухой стелются в ночи...
Сердце растревожено — вновь разлука долгая.
Посажу березоньку — ты должна сберечь,
Пусть она, нарядная, памятью над Волгою Будет самой лучшею наших редких встреч...
Небо есть небо. Оно приносит свои радости, закаляет человека, учит его быть решительным и осторожным. Оно дарит счастливые минуты полета, но оно же приносит горькие воспоминания о судьбах тех, кто больше никогда не пойдет с тобою в одном строю, крылом к крылу.
Но и земля есть земля. Она тоже полна чудачеств и однажды подкараулила меня с неожиданным и... приятным сюрпризом.
Я не знаю в своих отношениях со знакомыми девчатами чего-нибудь такого, что не укладывалось бы в понятие о чести и порядочности. И в детстве, и в старших классах школы, и в летном училище у меня было много знакомых девчат, с которыми я дружил, находил общие интересы. Однако, став уже взрослым, я не помышлял о женитьбе, а на меня вряд ли женщины смотрели как на возможного жениха. Уж слишком для этого, на собственный взгляд, я был несолиден...
Как-то мне поручили проводить теоретические занятия с группой молодых механиков нашей эскадрильи. Эти занятия, к которым я тщательно готовился, помогали и мне и моим друзьям закреплять необходимые знания. То с одним, то с другим я долго просиживал за книгами. Но всегда к концу занятий у моих «студентов» появлялось какое-то нетерпение: по вечерам в клубе устраивались танцы и ребята, конечно, стремились не пропустить ни одного вечера.
Откровенно говоря, я не люблю танцев, так как танцевать хорошо не умею. Но однажды в какой-то особенно лирический, как мне казалось, вечер не выдержал и тоже пошел в клуб. Но танцевать, наверное, не рискнул, если бы не увидел в сторонке симпатичную девушку.
Она была просто и без претензий одета, тщательно и строго причесана. Танцевала легко и спокойно. Одним словом— понравилась. Случилось так, что кто-то из друзей позвал меня и я не заметил, как вместе с подругами она исчезла из зала.
На следующий вечер, и на другой, и на третий я, поражая ребят пунктуальностью, приходил в клуб к началу танцев и уходил лишь тогда, когда оркестранты прятали свои инструменты в чехлы. Искал среди танцующих ставшее мне очень дорогим лицо черноглазой девушки и все никак не мог вспомнить: где я видел ее раньше? Где?..