Они подъехали к городу.

— Пожалуйста, — промолвил Джон Уэбб, — будет неразумно, если вас увидят в нашем обществе. Мы сойдем здесь.

Старик неохотно остановил машину.

— Я ценю ваше великодушие. — Он обернулся и посмотрел на красивую женщину.

— Когда я был молод, я был полон самых невероятных замыслов и идей. Я перечитал все книги одного француза. Его звали Жюль Верн. Я вижу, вам знакомо это имя. По ночам мне часто казалось, что я изобретатель. Теперь уже все прошло. Я так ничего и не изобрел. Но я хорошо помню машину, которую хотел изобрести. Она должна была помочь людям понимать друг друга. Она состояла из запахов и красок, в ней был проекционный аппарат, как в кино, а сама она напоминала гроб. Человек ложился в нее и нажимал кнопку, и в течение целого часа вы могли быть эскимосом на льдине или арабом на коне. Вы испытывали все, что испытывал житель Нью-Йорка, вдыхали запахи, которые вдыхал швед, вкушали блюда, которые ел китаец. Машина была вашим вторым я. Вы меня понимаете? Нажимая ее кнопки, вы могли становиться то белым, то желтым, то негром. Вы могли стать даже ребенком или женщиной, если бы вам захотелось позабавиться.

Муж и жена вышли из автомобиля.

— Вы пытались изобрести ее?

— Это было очень давно. Я совсем забыл о ней и только сегодня вспомнил. Сегодня, подумал я, она очень пригодилась бы нам, она очень нужна нам сегодня. Как жаль, что мне не удалось создать ее. Но когда-нибудь это сделают за меня другие.

— Да, когда-нибудь, — промолвил Джон Уэбб.

— Я рад, что побеседовал с вами, — сказал старик. — Да хранит вас бог.

— Adios, seňior Гарсиа, — ответили они.

Машина медленно тронулась в облаке пара. С минуту они провожали ее взглядом. Затем муж молча взял жену за руку.

Они пешком вошли в небольшой городок Колонию. Они шли мимо маленьких лавчонок, открытой мясной лавки carnéceria, парикмахерской. Люди останавливались и долго глядели им вслед, пока они совсем не исчезали из виду. Каждые несколько секунд рука Уэбба осторожно и незаметно ощупывала револьвер в кобуре под мышкой, касаясь его легонько и бережно, словно нарыва, который с каждой минутой становился все больше и причинял боль.

В мощеном дворике отеля Эспоза было прохладно как в гроте, приютившемся под сенью голубого водопада. Пели птицы в клетках, а шаги отдавались эхом, гулким и звонким, словно короткие выстрелы.

— Помнишь? Мы останавливались здесь несколько лет назад, — сказал Уэбб, помогая жене подняться по ступенькам. Они стояли в тени грота, наслаждаясь его синей прохладой.

— Seňor Эспоза, — промолвил Джон Уэбб, когда навстречу им, щурясь, вышел из-за конторки тучный человек. — Вы помните меня? Я — Джон Уэбб. Пять лет назад мы как-то всю ночь проиграли с вами в карты.

— Конечно, конечно. — Seňor Эспоза отвесил даме поклон и быстро пожал гостям руки. Наступило неловкое молчание.

Уэбб откашлялся.

— Мы в затруднительном положении, seňor. He могли бы мы остановиться в вашем отеле, только на одни сутки?

— Ваши деньги всегда здесь в цене.

— Значит, вы не отказываете нам? Я с удовольствием уплачу вам вперед. Видит бог, нам очень нужен отдых. Но еще больше нам нужен бензин.

Леонора тронула мужа за рукав,

— Разве ты забыл, у нас нет теперь машины.

— Ах, да. — Он на мгновение умолк, а потом, вздохнув, сказал: — Ну что ж. Бог с ним, с бензином. Когда идет ближайший автобус в столицу?

— Я обо всем позабочусь, — сказал seňor Эспоза торопливо. — Сюда, пожалуйста.

Поднимаясь по лестнице, они услышали шум. Бросив взгляд в окно, они увидели свою машину. Она описывала круги по площади, набитая до отказа кричащими и смеющимися людьми, висящими даже на подножках. За машиной бежали дети и собаки.

— Неплохо иметь такую машину, — сказал seňor Эспоза.

В комнате на третьем этаже Эспоза наполнил три стакана прохладным вином.

— За перемены, — сказал seňor Эспоза.

— Охотно пью, за них.

Они выпили. Seňor Эспоза облизнул губы и вытер их рукавом.

— Нас всегда удивляют и застают врасплох перемены в этом мире. Это безумие, это так неожиданно, говорим мы. Это невероятно. А теперь… Во всяком случае, вы здесь в безопасности. Примите ванну, поужинайте. Я могу предоставить вам комнату только на один день, чтобы отплатить за вашу доброту ко мне пять лет назад.

— А завтра?

— Завтра? Только не вздумайте ехать в столицу на автобусе. На улицах столицы неспокойно. Были убиты несколько североамериканцев. Но это ненадолго. Это пройдет через несколько дней. Но эти несколько дней, пока не улягутся страсти, вы должны быть очень осторожны. Много недобрых людей постараются воспользоваться этими днями, seňor. В эти сорок восемь часов, пользуясь невиданной вспышкой национализма, они постараются оказать свое влияние. Личное тщеславие и патриотизм — мне так трудно теперь отличить их, seňor. Поэтому пока вам надо укрыться где-нибудь. Но где, вот вопрос. Через несколько часов в городе станет известно, что вы здесь. Это может повредить моему отелю. Как знать.

— Мы вас понимаем. Вы очень добры, что согласились сделать для нас хотя бы это.

— Если вам понадобится что-нибудь, позовите меня. — Эспоза допил остаток вина в стакане. — Можете допить всю бутылку, — сказал он.

Фейерверк начался в девять часов вечера. Сначала взлетела в небо одна ракета, за Ней взвилась и лопнула другая, нарисовав причудливый огненный узор на черном бархате неба. Каждая из следующих одна за другой ракет в конце своего полета, взрываясь, прочерчивала небо красно-белыми штрихами, и казалось, что вверху обрисовываются контуры какого-то величественного и прекрасного собора.

Леонора и Джон Уэбб стояли у открытого окна неосвещенной комнаты, смотрели и прислушивались. По мере того как спускалась ночь, на улицах города становилось все многолюднее; толпы стекались в город со всех концов, по всем дорогам и тропинкам. Взявшись за руки, с песнями и криками, подражая лаю собак, крику петухов, они плясали на площади. Устав, они тут же опускались на плиты тротуаров и, смеясь, подняв головы кверху, следили за огнями фейерверка, бросавшими яркие отсветы на их запрокинутые лица. Глухо заухал и засвистел духовой оркестр.

— Итак, вот к чему мы пришли после многовекового господства, — сказал Джон Уэбб. — Вот что осталось от превосходства белой расы: мы в этой темной комнате отеля, в городишке, расположенном в самом сердце ликующего вражеского стана.

— Надо постараться понять и их тоже.

— Ты думаешь, я не старался с тех самых пор, как помню себя? Отчасти я даже рад, что они счастливы. Видит бог, они долго ждали этого дня. Но я хотел бы знать, надолго ли это. Теперь, когда главный виновник уничтожен, кого будут винить они в своем бесправии, кто будет так же бесспорно виновен и так же легко доступен для расправы, как мы с тобой или человек, который ночевал здесь до нас?

— Не знаю.

— Ведь мы очень подходим для этого. И человек, который жил здесь до нас, тоже очень подходит, он просто сам напрашивается на это. Он откровенно смеялся над их сиестами. Он наотрез отказывался выучить хотя бы слово по-испански. Пусть они учат английский, черт бы их побрал, и говорят наконец на человеческом языке. Он слишком много пил и распутничал с их женщинами. — Он умолк, отпрянул от окна и окинул взглядом комнату.

Вот эта мебель, думал он. Он ставил свои грязные ботинки на этот диван, прожигал сигаретами дыры в коврах. Темное пятно на обоях — кто знает, как и зачем посадил он его? Поцарапанные ножки стульев, которые он пинал ногами. Это был не его отель, не его комната. Он только временно пользовался всем этим, и все это ровно ничего для него не значило. И этот негодяй хозяином разъезжал по стране последние сто лет — коммивояжер, представитель Торговой палаты. А теперь мы остановились здесь, похожие на него, как родные брат и сестра, а внизу ликуют люди, взявшие реванш. Они еще не знают — а даже если и знают, то не хотят думать об этом, — что они так же бедны и бесправны, как были прежде, и завтра старая машина завертится по-старому.