Антония: И что же ты придумала?
Нанна: А вот что. Время от времени я позволяла лакомиться моими яблочками и мять мою куничку одному аптекарю и одному врачу, которым я полностью доверяла. И вот однажды я им сказала: «Я притворюсь больной, а вылечить меня должны мои воздыхатели. Как только я улягусь в постель, вы, господин врач, объявите, что дела мои плохи, и выпишете самые дорогие лекарства. А ты, аптекарь, запишешь их в свою книгу, но мне пошлешь совсем другие, любые, какие тебе вздумается.
Антония: Поняла. Таким образом ты хотела зацапать денежки, которые получат от твоих обожателей врач и аптекарь.
Нанна: Совершенно верно. Я едва удержалась от смеха, когда во время ужина с поклонниками сделала вид, что лишилась чувств, и уронила голову на стол. Испуганная мать (она знала о моей затее) расстегнула мне платье, с помощью всех присутствующих перенесла на кровать и принялась оплакивать меня уже как покойницу. Но тут я очнулась и, глубоко вздохнув, сказала: «О Боже, сердце…» В ответ все закричали: «Ничего страшного, это мозговые испарения!» — «Мне лучше знать, что у меня болит», — сказала я и снова лишилась чувств. После этого двое из них помчались за врачом. Тот пришел, взял мою руку двумя пальцами (казалось, что он трогает клапаны лютни), с помощью розовой эссенции привел меня в чувство и сказал: «Пульса почти нет». Когда он вышел, мои глупенькие Мы-Всему-Верим кинулись утешать мать, которая хотела выброситься из окна, а часть их столпилась вокруг доктора, который писал рецепты для аптекаря. Едва он кончил, как один из них собственноручно отнес их в аптеку и вернулся, нагруженный порошками и пузырьками. Врач объяснил, что нужно делать, и ушел, а мать не без труда разогнала всех гостей по домам, потому что им хотелось бодрствовать подле моей постели. Наутро все снова были тут. Пришел врач и, увидев, что ночь я пережила, приказал достать двадцать пять венецианских дукатов, которые нужны ему для перегонки какого-то чудодейственного снадобья. И нашелся дурачок, который дал эти деньги моей матери, не помышляя о том, какой опасности они подвергнутся при перегонке. Та проворно спрятала их под замок, и, как ни роптал потом недотепа, так он никогда их больше и не увидел. В общем, со всех этих сиропов, пластырей, клистиров, слабительных, монастырских ликеров, мазей, а также с гонораров врачу и платы за дрова и свечи набежала неплохая сумма, в моих руках оказался кошелек, набитый деньгами.
Антония: А тебе не повредило то, что ты здоровая лежала в постели?
Нанна: Повредило бы, если б я лежала одна. Но одну ночь мне растирал спину врач, а другую — массировал аптекарь. А по случаю моего выздоровления на нас дождем посыпались ощипанные каплуны, рекой полились благородные вина. Не было прелата, который не нарушил бы ради меня девственную нетронутость своего винного погреба.
Антония: Ха-ха-ха!
Нанна: Один купец, я тебе о нем уже рассказывала, очень хотел от меня ребенка, хотя и не смел об этом заговорить. И вот, выбрав удобный момент, я стала притворяться, что меня мутит: меня корежило с утра и до вечера, и если мне удавалось проглотить три кусочка, четвертый я выплевывала со словами: «Какая горечь!» А потом еще делала вид, что меня рвет. Простак утешал меня и шептал: «О, если б была на то воля Божья» — и тут же умолкал. Я же в его отсутствие ела за четверых, а потому при нем настолько теряла аппетит, что не могла проглотить и маленького кусочка. После того как перед ним были разыграны головокружения, истерические приступы и колики, я пожаловалась, что в положенные дни не пришли мои женские дела, и в конце концов передала ему через мать, что беременна. Это подтвердил и врач, который был моим конфидентом. И этот скупердяй, которому, можно сказать, даже с собственными какашками было жалко расставаться, ужасно обрадовался, тут же обзавелся кумом и кумой, нанял кормилицу, начал откармливать каплунов, запасаться пеленками и распашонками. Боясь, как бы ребенок не родился меченым, он старался упредить мои желания{117} и тащил мне первую весеннюю дичь, первые весенние фрукты, первые цветы. Он не позволял мне даже руку ко рту поднести и кормил с ложечки и всякий раз, когда я вставала или садилась, бросался мне помочь. Мне стало ужасно смешно, когда я увидела, как он заплакал после моих слов: «Если я умру родами, позаботься о нашем ребенке». Я составила завещание, в котором на случай своей смерти назначала его своим наследником. Он всем его показывал и приговаривал: «Почитайте вот тут… и еще тут… и теперь скажите: ну, разве я не прав, обожая эту женщину?» Продержав его некоторое время на этом вранье, в один прекрасный день я неловко упала и, желая ему показать, что у меня случился выкидыш, приказала отнести ему в тазу с теплой водой тельце еще не родившегося ягненка, как будто это и был плод. Увидев его, он зарыдал и потом все плакал и плакал; то был поистине великий плач; а когда мать сказала, что то был мальчик, к тому же похожий на него, он зарыдал еще горше. Он потратил Бог знает сколько денег на похороны и все сокрушался, что ребенка не успели окрестить.
Антония: А кто был отец Пиппы?
Нанна: Если объяснять применительно к Богу, то у Бога он был маркизом{118}, а мирское его имя я тебе назвать не могу. Поговорим о чем-нибудь другом.
Антония: Как тебе будет угодно.
Нанна: Как-то мне пришла фантазия научиться бренчать на лютне, не потому, что мне это нравилось, а потому, что мне хотелось казаться женщиной, которая интересуется искусством. Ведь это лучший капкан для ротозеев, если девка отличается еще и каким-нибудь артистическим даром. Это обходится им дороже, чем угоститься сливками или желе в какой-нибудь таверне. Девка, которая умеет петь да еще читает ноты с листа, — о, с такой надо держать ухо востро!
Антония: Чего только не сделаешь, чтобы облапошить ближнего!
Нанна: Среди своих товарок я прославилась тем, что умела извлечь выгоду из любого пустяка, не брезгуя подцепить своей удочкой даже грошик, как говорил Маргутте{119}. Никому не удавалось провести со мной ночь, не оставив в моем доме хоть какую-нибудь мелочь. И можешь мне поверить: ни сорочки, ни шляпы, ни башмаков, ни берета, ни шпаги, ни самой дешевой безделушки, если только они были забыты у меня дома, владельцы больше никогда не видели. Потому что всякая вещь — это добро, а всякое добро имеет свою ценность. Разносчики воды, торговцы дровами, продавцы масла, зеркал, кренделей, молока и творога, вареных и жареных каштанов, веретен и спичек — все были моими друзьями, и все стерегли меня под окнами, когда знали, что у меня гости.
Антония: И зачем же они тебя стерегли?
Нанна: А затем, что если мне нужна была какая-нибудь вещь, я высовывалась за нею в окно, а когда покупала, платить приходилось гостям. Всякий, кто ко мне приходил, должен был быть готов истратить юлий, гроссо или байокко{120}. В комнате в любую минуту могла появиться служанка и заявить: «Не хватает тесемочек для чехлов на подушки», — и я, поцеловав первого попавшегося, приказывала: «Дайте ей один юлий». И если он этого не делал, он становился скрягой в глазах всех присутствующих. Вслед за служанкой входила мать, держа в руках штуку льняного полотна. «Если ты сейчас это упустишь, — говорила она, — то не скоро найдешь такое же за такую хорошую цену». Пару раз чмокнув другого, я приказывала ему заплатить. Когда эти поклонники уходили, приходили другие, но я посылала сказать, что занята, и соглашалась впустить только одного. Но зато уж его я так умела распалить огнем своих поцелуев, что он в тот же день присылал мне либо стеганое одеяло, либо ковер, либо картину — в общем, лучшее, что, по моим сведениям, было у него в доме. В благодарность за подарок я, не заставляя себя упрашивать, приглашала его провести ночь в моей постели. Он присылал замечательный ужин, но когда приходил, чтобы полакомиться им вместе со мной, я просила его немножко погулять и вернуться чуть позже. А когда он возвращался, служанка говорила: «Еще рано, погуляйте еще немного». Второй раз «немного погуляв», он снова стучался и, увидев, что никто не спешит ему отворять, подымал крик: «Ах ты, грязная девка, ах ты, свинья! Клянусь Христом Богом, я тебе отплачу». А я в это время ужинала за его счет с другим и только посмеивалась: «Кричи-кричи, пока не лопнешь».