— Гони, Егор, пошевеливай! — торопил возницу ехавший в передних санях начальник оперотдела.

— Я и то, — ответил тот и свистнул. — Ну-ка вы, родимые!

— Что это за селение? — спросил начальник оперотдела, когда впереди зачернелись постройки.

— Хутор Козюлькин.

— Ну и название! — засмеялся спросивший. — До Новоузенска верст двадцать будет?

— Верстов с двадцать наберется, — подтвердил Егор и, пустив лошадей шагом, начал свертывать цигарку.

— Чего же ты встал? Погоняй!

— Тут поворот должен быть, — как бы не проехать мимо.

Возница зажег спичку. Слабый, дрожащий огонек осветил скуластое, круглое, как решето, испещренное рябинами лицо кучера. Ветер потушил спичку, и парень, выругавшись, зажег новую, прикурил, смачно сплюнул и, затянувшись, объявил:

— Вот он, сверток. Значит, скоро будем на месте. Ну-ка вы!

Как выстрел, щелкнул бич, и сани понеслись во тьму.

— Э-э-ей!

Качается кузов, мягко скользят полозья, снежная пыль летит навстречу, щекочет лицо, но за косматым воротником тулупа тепло, уютно. Сладко дремлется, а в затуманенной голове, как придорожные вешки, мелькают мысли. Резкий окрик прогнал дрему.

— Стой! Кто такие?

— Тпр-ру! Свои.

— Что за свои?

Начальник высунул голову, откинул воротник.

— Опергруппа Попова. А вы кто?

— Проезжайте! Мы, стало быть, тоже Попова.

— Какое это село?

— Петропавловка.

— Почему Петропавловка? Егор!

— Ошибся маленько. Где у вас штаб?

— Домов через десять будет на правой руке. Там спросишь!

— Трогай!

У дома с освещенными окнами Егор остановил лошадей и, спрыгнув с облучка, побежал вразвалку к крыльцу.

Через несколько минут сани окружили вооруженные. Стволы винтовок были направлены на приехавших.

— А ну, вылезай! — последовала грубая команда, и только в этот момент начальник опергруппы понял, что попали они не к комбригу 28-й товарищу Попову, а к Попову-бандиту.

В бандитском штабе ворошили оперативные документы. Среди них нашлась дислокация красных отрядов, оперативные приказы, планы окружения и уничтожения банды Попова.

Егор Грызлов расхаживал героем, — не всякий способен привезти целый штаб.

В ту же ночь банда форсированным маршем перешла полотно железной дороги на неохраняемом участке между Малоузенском и Новоузенском, вырвалась таким образом из окружения и, сделав два-три перехода, очутилась на территории Пугачевского уезда. На железной дороге Саратов — Уральск поповцы разгромили пытавшийся преградить им дорогу отряд военморов Каспийской флотилии. Двести пятьдесят моряков бились до последнего патрона, но остановить банду не смогли.

Дальше банда двигалась без помех и далеко опередила преследовавшие ее пехотные части. По пятам шла лишь кавалерия — кавдивизион ВНУС и 1-й сводный кавполк, но эти части, без пехоты, в зимних бездорожных условиях, когда развернуться для боя негде, к решительным действиям были неспособны.

Тяжелые, непрерывные переходы измотали кавалеристов. От ветра и мороза лица бойцов почернели, губы растрескались, в рядах давно уже не слышно шуток и смеха, настроение угнетенное. Лошади спали с тела, на боках торчат ребра. К Тополеву не подступиться: «Какой в нынешнем положении из меня кавалерист, если конь подо мной на шагу спотыкается!»

Ворчал не один Тополев. В третьем взводе поползли ядовитые слушки:

— Попов хвалился, что все мы у него будем: у них Попов, у нас Попов, — измена кругом получается.

А тут еще, как нарочно, произошла встреча.

На переезде через железнодорожную линию эскадрон лоб в лоб столкнулся с обозом. Сначала Щеглов не обратил внимания, что везут обозники, а, разглядев, ахнул. На длинной веренице саней, как поленья, были наложены трупы в матросских бушлатах, в брюках клеш. Из возов торчали окоченевшие голые ноги с растопыренными и скрюченными пальцами, желтые, как воск, и не было сил отвернуться, не смотреть на них. Гробовым молчанием проводили эскадронцы траурную колонну.

Когда живые и мертвые разъехались каждый своим путем, Щеглов подозвал дозорных и потребовал:

— Почему не доложили? Почему не дали знать?

— Товарищ комэск, это не… э-э… не противник! Э-э…мертвые наши…

— Мертвые, мертвые! Бывает, что от мертвых вреда больше, чем от живых. Соображать надо!

В небольшой деревушке сделали привал.

— Товарищ комэск, мясо варить? — подбежал Гришин.

— Заваривай!

— Сейчас отдам его хозяйке, — Гришин заторопился в избу.

Щеглов вышел на улицу. По деревне размещались кавалеристы. Шуршало задаваемое охапками сено, ржали лошади. Кто-то истошно орал:

— Федька-а, куда дева-ал торбу-у?

Заметив командира дивизиона, Щеглов направился к нему.

— Как дела, комэск? — справился тот.

— С лошадями плохо, да и люди измотались. Здесь долго простоим? Надо бы обед готовить.

— Готовьте! Пусть готовят! — поправился комдив, потому что продукты выдавались на руки каждому, и квартирохозяйки варили и пекли каждая своим постояльцам.

Найдя дежурного и передав ему разрешение варить пищу, Щеглов возвратился к себе.

— Суп закипает, — доложил Гришин.

В окно резко постучали:

— Вылетай строиться!

В помещение вбежал запыхавшийся связной:

— Товарищ командир, выступаем!

— Седла-ай!

— Товарищ командир, а как же с мясом? — в голосе Гришина растерянность.

— Клади его в торбу, — в следующей деревне доварим!

Вдоль улицы выстроились стройные шеренги всадников.

— Справа рядами шагом ма-арш!

«Топ-топ-топ-топ!»

— Третий взвод, подтянись!

— Подтянулись, аж на последнюю дырку. И-исть, братва, охота.

— Чумбур пожуй!

Хрустит снег под копытами, играет на нем яркое февральское солнышко, глаза бы ни на что не смотрели, — на голодное брюхо мороз лютее кажется.

Немного подбодрили брошенные бандитами две пушки. Они стояли в заснеженной лощине. Под колесами топорно сделанные деревянные полозья. На одной поперек ствола лежал снаряд. Прицелов не было.

— Ага! Туго приходится, коли орудия начал бросать.

— Тикает гад.

— Не уйдет, нагоним.

В следующей деревне снова приказание: размещаться по квартирам.

— Гришин, вари мясо!

А через полчаса опять:

— Вылетай! Строиться!

— Что там стряслось?

— Разведка наткнулась на Попова.

Гришин, чертыхаясь, укладывал в торбу куски полу-разваренного мяса.

Пообедать довелось лишь поздно ночью, когда остановились на ночлег. Но спать пришлось не всем: Кондрашев со своим взводом сменил разведчиков второго эскадрона, третий взвод ушёл в сторожевое охранение.

Тревожен солдатский сон, каждую минуту может раздаться постылая команда «Вставай!», и, возможно, от этого короткой кажется долгая на самом деле зимняя ночь.

В Клинцовке, волостном центре, — радость: прибыло пополнение лошадьми. Настроение у всех поднялось, а Иван Иванович, гарцуя на вновь полученном гривастом вороном коньке, бахвалится:

— На нем я черта обгоню.

Часа через два с распределением конского состава было покончено, и дивизион двинулся далее. Щеглову пришлось задержаться: ему поручили сдать Клинцовскому волревкому выбракованных лошадей.

— Ревком их подкормит, раздаст бедноте, — весною пахать будут, нас добрым словом помянут, — говорил комиссар, прощаясь с Щегловым. — Дивизион будет ночевать в Любицком, там нас догоните.

Сдав лошадей, Щеглов приказал бывшим с ним красноармейцам ехать в Любицкое, а сам зашел получить расписки. Но недаром говорится, что иной раз «дело скоро делается, а бумага долго пишется». Пока оформляли документы, начало смеркаться, и когда Щеглов выехал за село, окрестности тонули в молочной мгле. Однако вскоре взошедшая луна осветила призрачным светом поля, лощины и берега извилистой Малой Чалыклы, по льду которой был проложен зимняк на Любицкое. Легкий морозец пощипывал нос и щеки, кисейная дымка висела над дорогой, по сторонам, уносясь назад, мелькали снежные карнизы и темные пятна обнаженной от снега глины. Поворот оставался за поворотом. Быстрая езда верхом, красота лунной ночи, вкусный и хмельной воздух бодрили. Позади суровый январь, февральские бураны, уходят в прошлое передряги походов, боевые утраты. Даже образ Усти за последнее время потускнел, и воспоминания не так тревожат душу.