Рано утром Берта пришла в кирку, чтобы успокоить себя и укротить свой гнев. Глядя на холодный лик богородицы, она читала свою молитву. «Прости прегрешения Катрины, отторгнутой от меня, — молилась немка за свою дочь. — Успокой мой гнев».

Подошла к темной блестящей иконе полная женщина в темно-коричневом костюме. Лицо закрыто вуалью. Она зажгла свечу, опустилась на колени и вслух читала свою молитву: «Пресвятая богородица, спаси нас. Спаси и огради от иноземных истязаний, поднявших меч на невинных праведных твоих рабов и рабынь. Покарай, господи, чужестранных властителей за смерть твоего раба Курца, за муки рабы Эльзы».

Слово «Эльза» пронзило слух Берты. Не о ней ли молится сердобольная прихожанка? Женщина в темно-коричневом костюме повернула голову и, вздыхая, шептала:

— Русский офицер убил Курца. Комендант невинную девушку Эльзу бросил в тюрьму. Пресвятая богородица, доколе нам терпеть?

Берта стала на колени и усердно просила прощение у богородицы за отказ от дочери. Взгляд ее был устремлен вверх. Слушая нудные молитвы пастыря, Берта закрыла глаза. Промелькнула в голове маленькая Катрина. Берта посмотрела на женщину в темно-коричневом костюме. Та сделала поклон, повернулась и тихонько пробиралась к выходу. «Почему так рано уходит? — подумала Берта. — Не об этом ли просил капитан Елизаров? Не эта ли самая разносит слухи?»

Берта подняла глаза, уставилась на лик богородицы и сказала, как молитву:

— Не прогневайся, что ухожу.

Фрау в темно-коричневом костюме грузно семенила на базар. Берта шла за ней. Она подошла к постовому милиционеру, скучавшему у ворот базара. Делать ему было нечего: ни скандалов, ни происшествий. Берта объяснила ему свое подозрение, указала на фрау в темной вуали., которая уже что-то нашептывала горожанкам.

Милиционер ожил. Так вот откуда появляются плохие слухи!.. На молодежном собрании не раз говорили о бдительности, иные советовали прислушиваться к базарным разговорам, но как прислушиваться? На базаре все о чем-то говорят. А ему, постовому, никто ничего не сообщает. Изредка только знакомые, проходя мимо него, кивнут и скажут:

— Здравствуй, Любек!

Любек сделал замысловатый жест, означавший, по его мнению: «Будьте покойны». Незаметно он подошел к фрау в темно-коричневом костюме сзади и услышал только одно слово: «отравили».

— Извиняюсь, гражданка, — козырнул Любек. — Кто-нибудь испорченные продукты продает?

— А вам какое дело до моих слов? — Фрау сквозь вуаль свысока посмотрела на Любека.

— Я заинтересован не только в том, чтоб был порядок на базаре, но чтобы довольны были покупатели. А вы изволили сказать «отравили». Кого отравили?

— Мух в доме, — пренебрежительно бросала фрау слова. — Снадобье такое покупала. Удовлетворены?

— Мух не отравляют, а морят, — парировал Любек. — Для этой операции покупают мухомор, а не снадобье. Что вы скажете в ответ?

— Я не ионская студентка, чтобы балясничать с вами. — Фрау отвернулась и, орудуя плечом, подалась в гущу людей.

— Я тоже не ионский студент. — Любек встал впереди высокомерной фрау. — Я люблю ясность. Что значит «отравили»?

— Я не такая бездельница, чтоб отвечать на глупость.

— Я желаю понять ваше слово, — настойчиво сказал Любек.

— Что тут понимать? — напрямик сказала старая немка, с самого начала наблюдавшая за стычкой между милиционером и фрау в вуали. — Она сказала, что врачиха советской комендатуры отравила свою соперницу, какую-то Эльзу.

— Благодарю за ясность ваших слов. — Любек козырнул собеседнице. — Вы можете сказать ваше имя и адрес?

— Почему не могу? И соседка моя слыхала, и ее запишите. Мы вместе придем, — тараторила старуха, смотря через очки на фрау в темно-коричневом костюме.

— Благодарю, мамаша. Разрешите записать и ваш адрес? Благодарю. Прошу со мной, фрау.

— Да вы знаете, с кем разговариваете? — отойдя в сторону, фрау приподняла вуаль.

Весельчак Любек обомлел: он узнал вице-бургомистра Гертруду. Молодой милиционер щелкнул каблуками, взял под козырек и покорно сказал:

— Прошу извинения.

«Что это значит?» — подумал Любек, Глядя вслед Гертруде.

13

Пермяков вернулся из Берлина. Он достал заветную тетрадь и писал о своей поездке: «Не в дневник, а в газету надо написать об этом. Издевательство над немецким народом. Его древнюю столицу раскололи на четыре части. Западники и слушать не хотят, об установлении единого правления. Но Берлин — не Шанхай девятнадцатого века…»

В кабинет вошли Больце и Берта. Бургомистр решил назначить старую кухарку заведующей кафе «Функе». Берта не соглашалась: говорит, куда, мол, ей, кухарке, быть начальницей.

— Не беда, что вы кухарка, — сказал Пермяков. — Ленин говорил: каждая кухарка должна уметь управлять государством. Вот и начинайте…

— Сначала надо подучиться. Что я понимаю в питейном деле? Обворуют кафе — отвечай.

— Кто будет воровать, тот и ответит, — заметил Пермяков.

— Товарищ майор, и вы против меня? — произнесла Берта эти слова, как жалобу.

— Ничуть. Я не поддерживаю это назначение, — сказал комендант. — А заведующей столовой рекомендовал бы вас. Там вы будете на месте.

— Это, конечно, рационально, — соглашался бургомистр. — Но нам надо сегодня же сменить руководство кафе «Функе». Народ требует. А Берта вполне подходит — знает кулинарию.

— Назначьте добросовестного официанта.

— Там нет проверенных людей. Хотя предприятие не из значительных, но важно, чтобы оно после отчуждения от хозяина работало не хуже, а лучше.

— Оно и будет работать лучше, — доказывал Пермяков. — Созовите собрание работников кафе, объясните требование народа. Люди поймут, будут дорожить честью своего производства, не частного, как до этого, а народного.

Бургомистр согласился с комендантом.

Пермяков спросил, как идет подготовка к открытию Дома пионеров. Больце охотно и радостно рассказал о решении магистрата по этому делу, об участии учителей, родителей, обещающих помочь в работе с детьми.

— Помещение выбрали неподходящее, — заметил комендант.

— Лучшего пока нет в городе.

— Есть. Вот оно, — показал Пермяков на здание, занятое комендатурой.

— А комендатура? — с удивлением спросил бургомистр.

— Комендатура переедет в меньшее здание. Первое время она потеснится, потом сократится, а затем упразднится.

Больце оробел. Он не представлял, как это магистрат будет работать без коменданта, который для него, бургомистра, был и арбитром, и консультантом, и помощником. Больце вздохнул и не без тревоги проговорил:

— Германия похожа на сильно истощенного человека, которому нужна серьезная поддержка. Вы помогли нам встать на ноги, но мы еще не окрепли. А на западе новые тучи собираются…

Пермяков хорошо понимал беспокойство бургомистра. На западе действительно сгущаются тучи. И это тревожило советского офицера не меньше, чем немецкого рабочего. Но у Пермякова было больше уверенности в победе и силе правды.

Вошла Гертруда. Она поздравила Пермякова с приездом, осведомилась о его здоровье и спросила:

— А как гнутся наши братья в Западном Берлине?

— Я не сказал бы «гнутся», — ответил Пермяков. — Немецкий народ терпит лишения, но не чистит сапог генералу доллару.

— Это определенно! — подхватила Гертруда. — Наш народ умеет хранить свое достоинство.

Она детально, с чертежами в руках, докладывала о комнатах для кружковых занятий и кабинетах, в которых школьники должны были бы обучаться военному делу.

— Предлагаете готовить юных милитаристов? — заметил Пермяков.

— Дух времени подсказывает, — оправдывалась Гертруда. — Для обороны. Проектируется также кабинет русского языка, — подкупающим тоном сказала она. — Расходы нужно возложить на родителей в виде целевого налога.

— Изучение иностранного языка — полезное дело, — одобрительно отозвался Пермяков. — Но почему только русского? Подрастающее поколение должно знать и другие языки. Но главное не в этом. В Доме пионеров должны быть зрительный зал и сцена, технические и педагогические кабинеты, творческие и развлекательные комнаты. И все это подчинить образовательным целям. Я посоветовал бы послать представителей в Советский Союз, посмотреть, как там работают дома и дворцы пионеров. А мы с бургомистром напишем письмо, попросим помочь Дому пионеров Гендендорфа. Согласны?