Сообщили в комендатуру. Прибыл капитан Елизаров.

— Поняли союзника? — осведомился Елизаров у фрау Гемлер, указывая на Пица.

— Вы подлец, Роммель, — прохрипела Гертруда и отвернулась, даже заплакала со злости.

Роммель готов был перегрызть всех. Зубы его ляскали. Елизаров пристально смотрел на перекрасившегося врага, припоминая страшные минуты плена, когда Роммель выжигал ему на груди звезду.

Любек обыскал Роммеля, достал из его карманов золотые вещицы и, разглядывая, приговаривал:

— Радуйтесь, фрау Гемлер. Нашлись кольца и медальоны ваших тринадцати мужей.

— Жулик, а не разведчик! — со злостью проговорила Гертруда и плюнула.

Роммель ударил «тетю Марту» по лицу. Ударил не в отместку за оскорбления, а чтобы спасти свою шкуру. Он решил свалить все на Гертруду. Выйдет — не выйдет, теперь уж все равно.

— Я хотел своими руками удушить эту фашистскую волчицу, — обратился он к Елизарову. — Но… я не могу сказать всего при них… — показал он на Любека и Гертруду.

Елизаров удалил остальных в другую комнату, стал напротив Роммеля и предупредил:

— Не шевелиться — застрелю.

— Я работаю на советскую разведку, — шепнул Роммель.

— Дешевый маневр, господин майор, — недобро усмехнулся» Елизаров. — А когда вы выжигали звезду на моей груди, тоже работали на советскую разведку?

— Тогда давайте говорить начистоту, — пустился на новую хитрость Роммель. — Да, я причинил вам неприятности. Но меня принуждали тогда начальники. Вы ведь тоже сделали преступление — выступили с заявлением в нашей газете.

— Клевета! — выкрикнул Михаил.

— Не возмущайтесь, — вкрадчиво возразил Роммель. — Убивать по вашим законам вы не имеете права. Дело дойдет до суда, и я докажу, что именно так все и было. Потребую достать подлинники ваших писаний. Архивы, к вашему сведению, сохранились. И вам никто не поверит, что ваше выступление в газете — подделка.

— Чего вы хотите достичь этой провокацией? — вздрогнул Елизаров от гнева и чуть не нажал на спусковой крючок.

— Никакой провокации, — старался Роммель подкупить противника. — Я хочу полюбовно предотвратить грозящую нам обоим опасность. Что я хочу сказать? Вы меня сейчас отпустите, и никто не будет знать…

— Наши люди знают о том, что вы подделали мое заявление. Мне хочется застрелить вас. Но я вынужден доставить вас в комендатуру, — с ненавистью выдохнул Елизаров. Он терял самообладание. — Выходи, — указал он пистолетом на дверь.

Рядом с дверью была уборная. Роммель сделал болезненную гримасу, извинился за нескромную надобность, попросил разрешения и шмыгнул в уборную. Там он закрыл дверь и вылез в окно. Но убежать не успел — догнала пуля Любека, попавшая в ногу.

Жидкий белесоватый туман, наплывший с Эльбы, рассеивался. Небо прояснилось. Сторож выключил уличные лампочки. Разом заревели гудки двух заводов. На улицах появились рабочие.

Любек с дворником внесли стонущего Роммеля обратно в дом Гертруды.

— Фрау Гемлер, спросите своего «племянника», за что он хотел удушить вас? — потребовал Елизаров.

— Не знаю. Я ничего плохого не сделала ему, — оправдывалась Гертруда, как перед судом.

— Вы, фрау Гемлер, отлично знаете гитлеровский кодекс: мешающих и ненужных разведчиков убивают. Вы для Пица-Роммеля теперь не нужны, стали помехой.

— Ради бога, если вы хотите оставить его здесь, меня лучше отвезите в тюрьму, — простонала Гертруда.

19

Воскресенье было необыкновенное. С раннего утра люди от мала до стара валили на улицы, собирались у заводов, учреждений, становились по шесть человек в ряд и направлялись на новую площадь, полукругом простиравшуюся против магистрата.

На тихом весеннем ветерке шелестели голубые стяги с оттиснутыми на них словами: «Мир и дружба». У каждого горожанина в руке был маленький флажок голубого цвета с теми же двумя словами.

На площади, перед самым магистратом, стояли две пятитонные машины, словно приклеенные одна к другой. Борта задрапированы кумачом. По верхнему краю бортов калачом свит белый сатин. Над ним висел белый, точно из кости, микрофон, похожий на кувшинчик.

К импровизированной трибуне с гулом подползло десятка два тракторов «Сталинец». Их гнали молодые крестьяне окрестных деревень со станции. Они поставили машины в ряд, заглушили моторы и влились в строй городских жителей.

На трибуну по дощатой лесенке поднялись Больце, Торрен, Вальтер и другие почетные люди города. Среди них была бывшая кухарка Берта. После всех поднялся на трибуну Пермяков, стараясь быть не замеченным.

К микрофону подошел бургомистр Больце. Он был в белой сорочке, заправленной в широкие светло-серые брюки. На левой стороне груди голубела продолговатая ленточка с треугольным верхним концом. На ленте блестели те же слова, что на стягах и флажках: «Мир и дружба». Больце прижал руку к груди: сильно билось сердце, у старого рабочего шалили нервы. Радостные впечатления его волновали до слез. Больце раза три всей грудью вдохнул свежий воздух, окинул взором ряды собравшихся.

Колонны уходили в прилегающие улицы. На заборах и крышах сидели ребятишки, подростки, помахивая флажками. «Наверно, ни в одном доме не осталось никого», — подумал Больце и дрожащим от радостного волнения голосом сказал:

— Митинг, посвященный месячнику советско-германской дружбы, объявляю открытым.

В воздухе разлились звуки медных труб. Сводный оркестр исполнил гимны двух народов. Плавно с постепенно нарастающим шумом, как усиливающийся прибой, загремели раскаты аплодисментов. Больце взял себя в руки и говорил уже спокойнее:

— Дружба укрепляется делами. Гитлер в Сталинград посылал танки, а нам из этого города русские прислали тракторы, — бургомистр обвел взглядом машины. — Честные немцы как по эту, так и по ту сторону Эльбы отдают салют миру и дружбе. Но среди нас были, а может, и сейчас есть, враги и дружбы и мира. Они бросали камни под машину. Но машину мира не остановить!

В весеннем воздухе многоголосо прогудело могучее слово «мир». Все подняли руки с флажками. Над головами заполоскались стяги. Загремели звуки фанфар.

На трибуну поднялся инженер Штривер и подал Больце листок бумаги. Конструктору предоставили слово.

— Сталинград прислал тракторы. А мы сделаем для Сталинграда планетарий.

Штриверу надо бы еще сказать, что рабочие, инженеры радиозавода поручили сообщить на митинге об успешном серийном производстве телевизора «Штривер», но не решился и сошел с трибуны.

Берта стояла рядом с Пермяковым. Она дрожала от волнения — скоро ее выступление. Ее просили рассказать о своей жизни. Она согласилась, всю ночь готовилась, писала, переписывала речь. Берта собиралась сказать, что ее мать бедная крестьянка, а она кухарка. Все это правда. Но Берту тревожило другое. Люди подумают не о том, кто ее мать, а кем стала дочь Берты. Не хвались матерью, а хвались дочерью. А дочерью не только хвалиться, но имя ее произносить стыдно — народу вред делала. Хотя народный суд простил ее, раскаявшуюся в заблуждении, но мать еще не сказала слова прощения. Тяжело отвергнутую прижать к груди. Берта после суда взяла к себе свою Катрину. Жили они вместе, но боль стыда не унималась. Часто боль усиливалась, когда Берте приходилось слышать о своей дочери: «Это та, которую судили».

— Выступите? — тихо спросил Пермяков Берту.

— Я не знаю, что и сказать.

— Правду жизни.

— Правду жизни? — повторила про себя Берта слова коменданта и посмотрела вокруг.

Возле нее на трибуне стояли почетные люди — люди труда и чести. Среди них она, бывшая кухарка. Вот она — правда жизни. А зачем о ней говорить? Многие об этом знают, писали в газете. Сейчас, с минуты на минуту, предоставят ей слово, а у нее еще двоится в голове. Больце посмотрел на Берту и объявил, что выступит директор столовой, бывшая кухарка Берта Вессель.

Слова бургомистра совсем смутили ее. Сказано, кто она была и кем стала. Берта подошла к микрофону, несмело обвела глазами собравшихся. Какой океан людей! Все смотрят на нее, что-то- говорят, перешептываются. Берте казалось, что говорят о ней: «Та самая, дочь которой судили». Сердце забилось сильнее, жарко вдруг стало ей. В памяти как будто сохранились только два слова, сказанных комендантом: «Правда жизни». Этими словами Берта и начала первое свое выступление перед народом: