Рисунок этот вывесили у проходной. Все рабочие шли мимо, смеялись:

— Крепко его!

— Точная копия!

А Колька, увидев, как его разукрасили, побледнел, позеленел и прошипел:

— Эх вы, такие, сякие, этакие! Измываетесь!.. У меня отец жизнь заводу отдал... Вы всю нашу фамилию опозорили. Смеетесь?.. Хорошо!.. Вы у меня поплачете!

И, не заходя на завод, отправился к пивному ларьку.

Собрали по Колькиному вопросу совещание на более высоком уровне. Заседали долго, обстоятельно. Решили, что сатира — вещь, безусловно, полезная, но применять ее нужно с осторожностью. Одно дело, когда клеймим разных там империалистов, а другое — если критикуем наших людей. Художник, конечно, пересолил, и подпись неуместная — «ископаемое». Унижает она Колькино человеческое достоинство. Постановили: художнику-токарю Олегу Синицкому — разъяснить... А что касается Кольки — лечить его надо. Больной он.

Колька сначала упирался: «Лучше в гроб кладите живьем». Но, узнав, что в больнице платят сто процентов по бюллетеню, согласился.

В больницу Кольку везли на директорской «Волге» и препроводили с ним два пол-литра для лечения. Денег у Кольки на лечебную водку, конечно, не было. Нашли выход — собрали с непьющих в помощь пострадавшему товарищу.

Больница Кольке понравилась. В палатах чисто, воздух свежий, кормежка приличная, и, главное, компания подходящая. Здесь все свои: Борька Бык, Димка Пончик и другие дружки-приятели. Есть о чем поговорить, что вспомнить, как на пол-литра скидывались, чем опохмелялись, как в очко резались.

Одно не устраивало Кольку — лечение. Каждое утро врачи кололи его шприцем со рвотным лекарством, а потом подносили пятьдесят граммов водки, чтобы выработать стойкий условный рефлекс отвращения к вину.

Пятьдесят граммов для Кольки — как слону бублик, и обидно же: стоит в шкафу твоя законная водка, трудовыми рабочими деньгами оплаченная, а тебе пользоваться не дают.

Но Колька не растерялся. Однажды ночью, когда дежурная сестра дремала на посту, Колька пробрался в аптеку, вскрыл шкаф, раздобыл заветные бутылочки и тут же прикончил их с друзьями-приятелями. Закусить, правда, нечем было. Ничего, понюхали рукава халатов, и то хорошо.

После этого случая Кольку выписали из больницы.

Главный врач сказал ему:

— Стыдно, очень стыдно, молодой человек!

А Колька тут же нашелся:

— Это вам должно быть стыдно — лечить беретесь, а не умеете.

На заводе Кольку спросили:

— Как же ты, аферист, такое учинил?

— А чего сложного, — ухмыльнулся Колька. — Замок у них пустяковый, а я как-никак слесарь с разрядом. Не зря же меня в ПТУ учили.

Пока Колька был в больнице, на заводе за него отдувался Николай Степанчиков.

Не знаю, как сложилась бы дальше Колькина судьба, но тут вышло постановление, чтобы с такими, как Колька, сурово бороться и никакой потачки им не давать. И по бюллетеню не платить.

Колька был человек грамотный, прочел постановление, понял — дело плохо. Явился в цех чистенький, бритый, встал к тискам. Руки ходуном ходят. Запорол одну деталь, потом другую.

Бригадир посмотрел, покачал головой:

— Да, пожалуй, теперь от него проку мало. Отвык от дела. Надо ему все сызнова начинать.

А профорг сказал:

— Хорошо что трезвый, и то достижение.

Целую неделю Колька, не брал в рот ничего хмельного и все гнал брак. Ходил он скучный, мрачный, ни с кем не разговаривал. Смотреть на него жалко.

Опять стали размышлять, как поступить с Колькой.

Думали и надумали. Дали Кольке путевку в дом отдыха. Пусть отдохнет, наберется сил. Все-таки заслужил — исправился.

Правда, эта путевка предназначалась Николаю Степанчикову. Ну да Николай — человек сознательный, подождет. И потом, нужно кому-то план выполнять.

Стихотворение в прозе

Утром жена ушла на работу, а муж — молодой поэт — уселся за письменный стол.

Молодой поэт думал. Он всегда сначала думал, а потом писал. Эта скверная привычка мешала ему быть состоятельным и знаменитым.

«Труд», — вывел он на листве бумаги.

— Труд, труд, труд, — бормотал он, осторожно шагая по комнате, чтобы не потревожить спавших внизу супругов-пенсионеров.

«Суд» — выскочила услужливая рифма.

Молодой поэт скривился. Вспомнилось недавнее письмо, бестактно предлагавшее ему вернуть аванс, иначе дело будет передано...

Он зачеркнул слово «труд» и написал: «Работа».

— Работа, зевота, дремота, — наплывали одна за другой неактуальные рифмы.

Вдохновение не озаряло поэта. Какие-то звуки мешали ему. Казалось, будто его бьют легким молоточком по темени. Тук!.. Тук!.. Тук!..

Поэт прислушался и пошел на кухню. Из крана медленно и тяжело падали капли.

Поэт прикрутил кран. Вода побежала тоненькой струйкой.

Поэт завинтил кран еще сильнее. Вода устремилась потоком.

Поэт принял волевое решение и позвонил жене.

— Попросите, пожалуйста, Марию Петровну, — мужественным баритоном сказал он.

— Бритикова, тебя мужчина, — пропищала какая-то насмешливая девчонка.

— Алло! — тревожно выдохнула жена.

— Муся, это я, — твердо сказал поэт, — не волнуйся, у нас чепе.

— Ой! — вскрикнула жена.

— Ничего страшного, течет кран на кухне.

— Слава богу! Можно ли так пугать! Позвони в ЖЭК, пусть пришлют водопроводчика. Деньги в серванте. Дай ему рубль восемьдесят девять, на маленькую.

— Не учи, — резко сказал поэт. — Я знаю жизнь.

В ЖЭКе ему ответили: «Ждите, вы не один».

Поэт стоял у кухонной раковины, уныло смотрел на льющуюся воду и думал, что так же бесполезно течет жизнь. Пушкин в его годы уже написал «Цыган», а Лева Коклюш, текстовик-песенник, построил дачу и купил «Жигули».

В передней прозвучал звонок. Поэт открыл дверь и увидел паренька примерно одних лет с ним. На парне была замшевая куртка, вельветовые штаны и туфли на платформе. Он носил шкиперскую бороду и прямые волосы до плеч.

— Салют! — сказал парень.

— Вам кого? — спросил поэт.

— По вызову. Ну, чего у вас приключилось?

Поэт провел водопроводчика на кухню. Тот снял оленьего цвета куртку, вынул из модного чемодана пластиковый передник, разводной ключ и еще какие-то непонятные предметы.

Минут десять он колдовал над краном, напевая: «Топ, стоп, хлоп, тра-ля-ля...»

Авария была ликвидирована.

Затем он снял передник, уложил его, разводной ключ и непонятные предметы в чемодан, долго и тщательно, как хирург перед операцией, мыл руки и наконец сказал:

— Подмахни нарядик!

Он обратился к молодому поэту на «ты», и поэт не обиделся. Поэт любил демократическую простоту.

— Пройдем в комнату, — сказал поэт.

— Некогда, ну да ладно, — сказал водопроводчик, и они прошли в комнату, которая служила спальней и творческой лабораторией.

Водопроводчик цепким взглядом окинул комнату: диван-кровать, письменный стол, сервант, полку с книгами, два стула, поглядел на бледное, изможденное лицо поэта и спросил:

— А ты что, на бюллетене?

— Нет, — почему-то застеснялся поэт.

— Ясно — значит, инвалид?

— Нет, я здесь работаю.

— Понятно. Надомник. Чего работаешь? — спросил водопроводчик, ища глазами инструмент.

— Пишу стихи. Я поэт.

— Тут вот и пишешь?

— Тут.

— Здорово!.. И никуда ходить не нужно?

— Нет.

— И номерок не вешаешь?

— Не вешаю.

— Живут люди!. . Значит, сам себе начальник?

— Сам.

— Ловко устроился. А зарплата у тебя какая?

— Никакая.

— Заливаешь!.. У нас каждому по труду.

— Я тружусь, — бледнея от гордости, сказал поэт и, раскрыв ящик письменного стола, вынул оттуда пачку исписанных листов: — Вот!

— А ну прочти, — приказал волосатый парень и уселся верхом на стул.

Поэт долго перебирал исписанные листочки и наконец, волнуясь и завывая, прочел «Песнь о молотке».

— Ясно, — сказал водопроводчик, — это к концу квартала хорошо, чтобы производительность поднять. А про любовь у тебя есть?