За окнами палаты били зенитки, выли сирены, рвались бомбы. Едва начинался обстрел или бомбежка, сестры пытались загнать нас в подвал, в бомбоубежище. Мы не шли туда. Не потому, что не боялись смерти. Просто мы предпочитали, если придется, умереть здесь.

В эти вечера Фернандо ломким мальчишеским голосом пел нам песни испанских республиканцев и мы говорили о фалангистах, о Франко, о Мадриде.

Потом наступала ночь. Обыкновенная госпитальная ночь с бессвязными выкриками и стонами раненых, со снами, полными мирных воспоминаний. Утро возвращало нас к действительности.

Утром, когда приносили завтрак, Мартинес отщипывал кусочек черного каменного хлеба, а остальное отдавал Ивану Адамовичу.

- Спрячь, Хуан, пусть лежит у тебя в тумбочке до обеда. Буду просить, не давай...

Так прошло два месяца. Многих мы недосчитались в нашей палате, многие вернулись на фронт.

Нагорный готовился к выписке. Он окреп, ходил по палате, помогал сестрам и читал раненым вслух газету.

Фернандо с тоской и завистью смотрел на своего друга.

- Не журись, Федя, - успокаивал его Иван Адамович, - ты поправляйся, пошлют тебя в глубокий тыл, там тоже народ требуется, а я здесь за двоих действовать буду. Я из-под Ленинграда, пока немец тут торчит, никуда не денусь.

Однажды Иван Адамович, просматривая газету, воскликнул:

- Ишь ты какая петрушка! Пишут, что к немцам на пополнение сюда, под Ленинград, прибыла из Испании "Голубая дивизия". Гляди, Федя, и твои испанцы тоже против нас.

- Что ты говоришь?! - закричал Мартинес. - Мои испанцы?.. Как ты посмел назвать этих подлецов моими?!

Иван Адамович понял, что сказал глупость, а Фернандо, задыхаясь от ярости, повторял:

- Как ты посмел?! Нет, ты мне больше не друг.

Он не разговаривал с Нагорным до самой его выписки.

Иван Адамович уходил от нас вечером. В старой застиранной гимнастерке, в кирзовых сапогах бродил он по палате, прощаясь с каждым из нас за руку.

Наконец он подошел к Мартинесу.

- Послушай, Федя, - тихо сказал он, - прости ты меня, расстаемся ведь.

Мартинес посмотрел на него темными горячими глазами.

- Эх, Хуан, Хуан, - вздохнул он и протянул Нагорному правую руку, быстро запустив левую в тумбочку.

Иван Адамович долго не выпускал руку Фернандо, а Фернандо левой рукой вынул из тумбочки кусок черного каменного хлеба - весь дневной паек целиком.

- На, Хуан, возьми!..

- Что ты!.. Что ты, Федя...

- Возьми, - жестко повторил Фернандо. - Тебе за нас двоих действовать надо.

Иван Адамович взял нетронутый дневной паек хлеба, на минуту отвернулся и, когда встретился снова глазами с Фернандо, сказал:

- Я ее, Федя, до конца войны сохраню. Увидимся - вместе съедим.

Не знаю, смог ли выполнить свое обещание Иван Адамович. Ни его, ни Фернандо я больше никогда не встречал.

Добытчик

Это было на шестой год после окончания войны.

Утром в воскресенье в квартире все еще спали и только тетя Лиза, рыхлая, большая женщина, посудомойка одной из столовых, гремела кастрюлями на кухне.

Сначала Рыков услышал ее резкий, визгливый голос: "Топаешь, лешай, носит вас тут". Затем без стука в дверь в комнату ввалился Сашка.

Он окинул быстрым, цепким взглядом маленьких черных глаз все вокруг себя, подошел к окну, долго всматривался в желто-серое марево тумана, в котором плавали купол Исаакия и шпиль Петропавловской крепости.

- Высоко живешь, - неодобрительно сказал он, - пока поднимаешься, паспорту срок выйдет.

Сизые, зобатые голуби важно разгуливали по балкону.

Он пренебрежительно посмотрел на голубей: "Откормили жеребцов, гадят только!" - и отчаянно свистнул.

Голуби, захлопав крыльями, взлетели. Он еще раз свистнул и, сунув Рыкову широкую короткопалую руку, сказал:

- Волнухин, Сашка.

- Рыков, Геннадий.

Потом они долго пили чай. Расстегнув старый, потрепанный ватник, под которым оказалась застиранная солдатская гимнастерка, и сдвинув на затылок пехотную фуражку с выцветшим красным околышем, Волнухин громко грыз сахар длинными желтыми зубами, приговаривая:

- Так, говоришь, руку потерял в Отечественную. Это еще хорошо, что левую. Но все равно, Геннадий, учти, пока солнышко греет, ты себе пан-атаман, а, гляди, ударит зима - крути, верти, без Сашки не обойдешься. С одной рукой на такую верхотуру дрова не попрешь, а Волнухин тебе враз цельный воз приволокет. Не веришь? Зря. Это я так из себя невидный, а силенки хватает. Раньше, когда я парнем был, троих на одну руку брал. Плесни-ка еще чайку: уважаю эту травку.

Звонко причмокивая губами, он рассказывал:

- Я тебе вот что скажу. До войны я в деревне большим человеком был. В газетах меня, как тракториста, другим в пример ставили. Девки любили - жуть! Чисто одевался, мордочка кругленькая, гладкая. И на фронте я не последним был. Служил я в разведке артиллерии. Понял? Командование мне самые ответственные задания доверяло. Капитан Сорока, наш комбат, меня чудо-богатырем звал. Мы с ним от самого Ленинграда до Берлина дошли. Там его и ранило. Выдающаяся личность был. Наверно, теперь уже генерала достиг. И другие ребята стоящие. Фронтовая дружба, сам знаешь, цены ей нет. Расстались мы, обещали переписку держать и, в случае чего, друг друга из беды вытаскивать. Да вот только разметала нас жизнь в разные стороны. Он где - не знаю, а я вот тут болтаюсь.

- Почему же ты, Саша, не едешь домой? - спросил Рыков. - Многие вернулись.

- Не то время. В деревне, я так считаю, теперь без образования - никуда. Много не ухватишь. Будь у меня семь классов - другое дело. А в городе нам, гужбанам, простор есть. Кому дровишки на шестой этаж поднести - Волнухин. Кто переезжает, мебель перетащить надо - обратно Волнухин. Деньги живые платят, кладут в лапу со спасибом.

- И не скучаешь по родным местам?

- Бывает. Только некогда скучать. Добытчик я. Семейство у меня: Катя с дочками от первого мужа и Вовка совместный.

Вспомнив о семье, он вдруг заспешил, застегнул ватник.

- Потребуюсь - придешь. Дворники укажут, где проживаю.

У двери он остановился и попросил:

- Дай-ка мне сахара для Орлика. Ох и конь у меня! Не конь - огонь.

Высыпав полкулька сахара в карман, он еще раз стиснул Рыкову руку, сказав: "Существуй!" - и ушел.

Вдогонку ему понесся скрипучий, визгливый голос тети Лизы:

- Наследил, разорва, носит вас тут.

Вскоре Рыков познакомился со всем семейством Волнухина. Морозы ударили внезапно, и пришлось вспомнить о недавнем госте.

Спустившись как-то во двор, Рыков спросил у дворничихи тети Нюры, где живет Волнухин.

- Там вон его палаты, - ткнула она метлой в неопределенном направлении. - Только вы лучше узнайте у Вовки, дома ли он... Вовка, Вовка! - закричала она. - Подь сюда!

На ее голос отозвался худенький большеголовый мальчик, игравший с другими ребятами во дворе. Он подбежал к Рыкову, слегка волоча левую ногу.

Стоило только взглянуть на него, и можно было без труда убедиться, что это сын Саши Волнухина. Он был такой же крутолобый и круглолицый, как отец.

- Папка дома? - спросила Нюра.

- Не знаю, - угрюмо ответил мальчик.

- Проводи дяденьку, - приказала дворничиха, - да скажи матери, пусть тебя умоет и куртку зашьет.

- Что у тебя с ногой, ушиб где-нибудь? - спросил Рыков, когда они с Вовкой шли по двору.

- Нет, я такой с рождения, - не по-детски серьезно ответил Вовка.

Комната, где жили Волнухины, была разделена на две части. В передней половине находилась круглая железная печь, обеденный стол, топчан и ученический столик, в задней - высокая кровать под атласным одеялом с горой подушек, платяной шкаф и узкая солдатская койка.

Дома Саши не оказалось. Рыкова встретила молочно-белая женщина лет тридцати пяти, похожая на снежную бабу, которой только что коснулось весеннее солнце. Тронулись и стали терять форму крутые плечи, поплыли бока, а женщина, все еще красивая, заманчиво улыбалась ленивой и стыдной улыбкой. Это была Катя, жена Волнухина.