– Штраф тут ни при чем! – срезала ее тетя-милиционер. – Почему он не был прописан у отца с матерью пять лет и два месяца, а сейчас... Жилищные комбинации?!

– Я не позволю, вы не смеете! – закричала бабушка.

– Факт налицо. Мы не можем прописать его.

– Мы будем жаловаться! Имейте в виду, другой дед у него – адмирал, – пригрозила бабушка.

– Не запугивайте меня, – сказала строгая тетя.

– Я не запугиваю, но это бюрократизм!

Это слово было незнакомо Глебу, но, должно быть, это было очень нехорошее, обидное слово, потому что теперь побледнела тетя-милиционер. Она поднялась из-за стола и оказалась очень длинной, на целую голову длиннее бабушки.

– Немедленно покиньте помещение! – приказала бабушке строгая тетя.

– Не покину! – вцепилась в стул бабушка.

– Вас выведут!

– Не выведут!

Тут бабушка и тетя-милиционер принялись молотить друг друга разными словами, как колотят кулаками друг друга мальчишки. Глеб очень испугался, что они раздерутся по-настоящему, а бабушка и тетя не переставали, пока не охрипли. Наступила страшная тишина. В этой тишине Глеб встал со стула, подошел к столу и сказал тете-милиционеру:

– Тетя Саша, пожалуйста, пропишите меня поскорее. Мне нужно в Комарово к Петьке Троице, у него сегодня день рождения, он очень ждет меня.

Тетя-милиционер посмотрела на Глеба, улыбнулась и сказала просто, как все обыкновенные тети:

– Ты торопишься к Петьке на день рождения, Глеб?

– Да, я опаздываю. Наверное, там уже едят мороженое. Пропишите меня поскорее!

Тетя-милиционер снова улыбнулась Глебу, строго посмотрела на голые, с ямочками, бабушкины локти и сказала ледяным голосом:

– Пишите заявление!

Усы

В одно прекрасное утро, как писали когда-то старинные романисты, я сбрил усы.

Зачем я это сделал, не знаю. Наверное, из присущей каждому человеку жажды разнообразия, а может быть, я хотел обрадовать жену, сделав ей оригинальный подарок ко дню двадцатилетия нашей свадьбы.

Я поступил отчаянно смело, воспользовавшись тем, что Катя была в командировке. Операция заняла не больше минуты. Два-три прикосновения бритвой – и целая эпоха моей жизни закончилась.

«Так-то, брат, есть у тебя воля, другие и курить бросить не могут», – подмигнул я себе в зеркало и отправился на работу.

Вахтер Еремеич обычно приветствует меня словами: «Здрав-желам!» На этот раз его солдатское лицо ожесточилось, продольные морщины вытянулись по команде «смирно».

– Удостоверение пожалуйте, – произнес он ржавым голосом.

– Что ты, Еремеич, откуда у тебя такой приступ бдительности? – спросил я, протягивая ему служебный пропуск.

Вахтер долго рассматривал его, кидал на меня пронзительные взгляды, потом сказал:

– Вы самый, а фото смените, нужно, чтобы личность соответствовала документу.

Когда я вошел в отдел, Ниночка Вермишева вытаращила на меня голубые бусинки глаз и жутким шепотом выдохнула:

– Ой, что это у вас губа белая?

– Как так белая? – не понял я, забыв, что было лето, мои щеки, лоб, нос покрылись загаром, а верхняя губа осталась белой, как дорожка из гальки в темную ночь.

Все остальные сотрудники дружно уставились на меня.

– Толковенько, – сказал Леня Медницких, обладатель самых драных джинсов и «кубинской» бороды. – Наконец-то вы расстались с пережитком прошлого.

– Можно и так, – многозначительно вымолвил Николай Осипович Мельников, старший конструктор и судья по хоккею с мячом, – можно, если у вас какая-нибудь экзема или другие кожные неприятности.

Кожными болезнями я никогда не страдал, но вдруг почувствовал нестерпимый зуд на верхней губе. К счастью, как следует подумать о возможной болезни я не успел, так как наши сотрудницы затеяли оживленную дискуссию.

Длинная Зоя сказала, что я и раньше был симпатичный, а теперь похож на Жана Габена, только мне надо постареть, что при нашем сумасшедшем плане нетрудно. Танечка-импорт (она могла раздобыть из-под земли любую заграничную штукенцию) хмыкнула, что Габен настоящий мужчина, а у меня, пусть я не сержусь, мужского были только усы. Зина-путешественница (так ее прозвали за любовь к городским командировкам) заявила, что усы – это старомодно, а если я отпущу бакенбарды, то буду похож на человека. Кто-то сказал, что бакенбарды не для утконосых, кто-то намекнул, что мне давно пора перестать стричься, как милиционер.

После обеда меня вызвали к начальнику отдела. Я пришел, вооруженный документацией по одному из объектов. Не удостоив вниманием чертежи и схемы, он воткнулся в мое лицо непроницаемым административным взглядом, пожевал губами и желчно изрек:

– Омолаживаемся? Теперь все на это бьют.

Я понял намек. Начальник ждал, что скоро его пошлют на заслуженный отдых, и к каждому из нас, кто был моложе его, относился недоверчиво. Раньше, с усами, я не вызывал у него подозрений, но сейчас...

– Что вы? – пробормотал я. – Это просто так... Для разнообразия.

– Для разнообразия нужно работать лучше, – сострил он и забраковал мои документы.

Возвращаясь на рабочее место, я думал, как поступить: подать заявление по собственному желанию или спешно отращивать усы.

Дома меня встретил Витька, наш гривастый, бакенбардистый отпрыск. Одет он был подчеркнуто небрежно – должно быть, собирался на молодежный бал.

Витька не заметил перемены в моей внешности. Сначала это показалось мне странным, затем я вспомнил одну из статей под рубрикой «Педагогические раздумья», где писалось, что детей больше всего интересует внутренний мир родителей.

Я снял туфли, надел тапочки и уселся напротив Витьки. Помолчав немного, я спросил:

– Витька, ты не замечаешь во мне ничего особенного?

– Абсольман ничего.

– Смотри лучше!

– Веревочку пора сменить, – ткнул он в мой галстук, – таких и чабаны не носят.

– Верно, а еще что?

– Абсольман, – повторил он и погрузился в раздумья, недоступные старшему поколению.

– Ну, а усы, как считаешь? – не выдержал я. Мгновенная, как у боксера, реакция мелькнула в Витькиных зрачках.

– Порядок, – присвистнул он, – лет на пятнадцать меньше тянешь. – И сразу же нокаутировал меня: – Кинь десятку, отдам со стипендии.

В состоянии глубокого шока я дал ему пятнадцать рублей.

Вечером из командировки вернулась Катя.

– Толик, что с тобой? – тревожно и ласково спросила она.

– Ничего, – ответил я, помог ей снять пальто и проводил в столовую.

– Ты здоров? – спросила любящая жена, вглядываясь в меня.

– Абсольман.

– Зачем же ты это? ..

– Видишь ли, еще Гераклит сказал: «Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку».

Когда-то Катя сдала истмат на пятерку, но в семейной жизни философия ей не пригодилась.

– При чем здесь Гераклит? – удивилась она.

– Диалектика. Все меняется.

Катя побледнела. В глазах мелькнули росинки слез, но она держалась с достоинством, свойственным нашим женщинам.

– Ты влюбился, – сказала она дрожащим голосом. – Конечно, я уже стара, а она прекрасна, молода... Я не держу тебя. Я уйду сама...

– Катя! – закричал я, схватив ее за руку. – Какая любовь?! Ты же знаешь, сейчас конец квартала.

– Ах так, значит, в начале года ты бы мог...

Мы поссорились и в первый раз за девятнадцать лет семейной жизни спали отдельно. Я устроился на Витькином диване. Мне повезло: Витька вернулся только утром. Спал я плохо. Мучили кошмары. Бывший кайзер Вильгельм II грозно таранил меня пиками усов, Ги де Мопассан поглаживал свои шелковые усы, напевая по-французски: «Но изменяю им первый я», Чарли Чаплин смотрел на меня печальными глазами.

Утром, идя на работу, я надеялся, что меня оставят в покое, но споры продолжались.

Обсуждали, предлагали, советовали, а я ходил и думал: «Что же случилось? Ведь было и раньше во мне нечто индивидуальное, отличавшее меня от других, ну хотя бы мое увлечение музыкой и поэзией. И неужели усы, бакенбарды, прическа и какая-нибудь кожаная шляпа с дырочками важнее человеческой сущности?»