Еще одно важное назначение заключений состоит в том, чтобы разъяснить читателю, что же автор в своей книге на самом деле хотел сказать. Большинство авторов делает это не столько потому, что исходит из презумпции о тупости типового читателя, которому надо повторно разъяснять прочитанное, а в силу своей убежденности в том, что на пяти-десяти страницах, которые обычно отводятся заключению, доходчиво изложить свои мысли намного проще, чем на сотнях страниц, которые составляют основной текст. И они, безусловно, правы. Подсчитано, что собственно смысловая часть среднестатистического текста составляет процентов двадцать, а все остальное «вода», которая растворяет основное содержание и мешает читателю его выловить. Правы классики герменевтики, которые не устают повторять, что чтение кажется развлечением только тем, кто вообще не читает. На самом же деле это тяжелая работа по выуживанию смысла из тех вод и болот, в которых автор стремится утопить смысл написанного, а вместе с ним и читателя.
Но дело не только в этом. Почти любой автор вместо того, чтобы просто и ясно выразить свою мысль, любит ее всячески закручивать, раскручивать, а потом снова закручивать, придавать ей разнообразные оттенки, погружать в контекст других закрученных мыслей своих и чужих, чем сильно запутывает читателя. Кроме того, типовой читатель это если и не склеротик, то во всяком случае не Шерешевский. Он тут же забывает прочитанное, а когда ему на трехсотой странице излагают нечто, понимание чего требует ясного представления об изложенном на тридцатой странице, и к тому же отсылают его туда, он испытывает справедливое раздражение. Поэтому для того, чтобы связать воедино смысловые фрагменты текста и дать читателю почувствовать, что в тексте и в самом деле имеется какой-то смысл, его необходимо изложить на нескольких страницах, а не на нескольких сотнях страниц. И, хотя иногда попадаются книги без заключений, они выглядят как люди, лишенные одного из жизненно важных органов.
Итак, что же хотел сказать в этой книге ее автор? (Отметим, что надо играть по правилам, т. е. даже если сказать было нечего, все равно надо сделать вид, будто было, что сказать). Ответ на этот вопрос имеет смысл предварить ответом на вопрос обратный: чего автор не хотел сказать, ибо, если этого не сделать, может сложиться неправильное понимание худшее, что может быть между автором и читателем.
Автор не хотел сказать, что наука занятие несолидное и несерьезное, заслуживающее лишь того, чтобы над ним подшучивать, а равным образом и над теми, кто ею занимается.
Он не хотел сказать, что и в самой науке, в отличие от, скажем, от банка или нефтяной компании, все не по-настоящему: что ученые только тем и занимаются, что выдумывают липовые эксперименты, облачают свои личные проблемы в общезначимые формы, выдавая их за теории, подсиживают своих собратьев по профессии вместо того, чтобы открывать истину и т. п.
Он не хотел сказать и того, что его родная дисциплина психология это не настоящая наука, которая, в отличие от других, респектабельных наук, лишь измышляет ненужные теории или дурит доверчивых граждан. Равно далек он был и от того, чтобы внушить читателю, что психологи это какие-то особо глумливые люди, для которые не существует, ни в науке, ни за ее пределами, ничего святого кроме желания поиздеваться над ближними.
Не хотел он и… в общем, он многого не хотел, а если у читателя возникло ошибочное впечатление, что хотел поглумиться над наукой вообще, представить свою родную дисциплину в худшем виде, да и вообще выступить в популярном ныне «чернушном» жанре, то это от невнимательности читателя или от нерадивости редактора.
На самом деле автор хотел совсем другого.
Во-первых, показать, что нынешние психологи ничем не хуже физиков советского времени и тоже любят пошутить.
Во-вторых, как уже говорилось в предисловии, которое читатель, естественно, забыл, принять в этом деле эстафету от физиков, которым сейчас не до шуток.
В-третьих, вообще призвать наше тающее на глазах научное сообщество воспринимать все происходящее с юмором, ибо в нашей стране по-другому нельзя. Юмор это единственное, что может спасти интеллигентных людей от травмирующих последствий ежедневного контакта с нашей действительностью.
В-четвертых, показать, что психология, в общем-то, не хуже других наук, она тоже может открывать научные законы. Но, поскольку нащупать эти законы традиционным серьезным путем ей никак не удается, попытаться сформулировать их в другой шутливой форме.
В-пятых, развенчать те мифы о науке и об ученых, которые давно воспринимаются как анекдоты в естественной науке, но почему-то очень живучи в психологии: мифы о том, что ученый это некий Homo scientus, который живет в Башне из слоновой кости, где ему чуждо все человеческое, что научное познание это беспристрастное чтение книги природы, и т. д. В серьезной форме в трудах таких корифеев методологии, как Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Полани, У. Селларс и др. эти мифы давно развенчаны. Но психологи таких трудов то ли не читают, то ли читают, но не воспринимают из-за их слишком серьезной формы. И есть надежда, что еще одна попытка разрушить мифы о науке, на сей раз предпринятая в шутливой форме, принесет хоть какие-то результаты. Хотя будем мыслить трезво скорее всего, не принесет никаких.
«Зачем опять что-то разрушать?» может спросить изможденный окружающей его разрухой отечественный читатель, и, безусловно, будет прав. В нашей стране, как хорошо известно, все глобальные преобразования совершаются по схеме: «разрушим до основанья, а затем…». Причем «затем» ничего конструктивного тоже, как правило, не возводится, а разрушается еще и само основание. Если бы никакой другой науки кроме мифической у нас не было, то явно не стоило бы разрушать и мифы. Но, к счастью, она есть. Мифы же о ней, небесполезные в пору ее становления, сейчас мешают и ей самой, и в обществе создают ее ошибочный и раздражающий обывателя образ. Что же касается психологии и подобных ей наук, то мифы о том, как осуществляется научное познание в «настоящих» «точных», «жестких», «благополучных» науках, мешают ей наконец вырулить на путь истинный, создавая неверные и недостижимые ориентиры, а также порождая у нее комплекс непохожести на точные науки.
Здесь у читателя, если он хорошо соображает, может возникнуть другой вопрос, который смело можно назвать ключевым для науковедческого постижения науки в его любой философской, психологической или социологической, теоретической или эмпирической, письменной или устной, серьезной или юмористической форме. Если ученые это не мазохистичные альтруисты, озабоченные только открытием истины и расширением горизонтов познания, а корыстные и самолюбивые люди, которые не прочь искажать эту истину и подтасовывать факты ради личных интересов, если научное познание осуществляется не по строгим и объективным правилам, а в соответствии с «антинормами» науки и т. п., то почему она все же развивается, открывает эту самую истину и постоянно обогащает человечество новым знанием (которое человечество, впрочем, обычно использует себе во вред)?
Ответить на этот вопрос означало бы открыть ключевую социально-психологическую закономерность развития науки, и автор очень далек от нескромного намерения это сделать. Но все-таки одну закономерность, проливающую свет на тайну чудесного сочетания рациональности науки в целом с иррациональностью всего в ней происходящего, он напоследок позволит себе сформулировать.
Все, кто знаком с трудами Т. Гоббса, Дж. Локка и их последователей, знают, что люди корыстны, эгоистичны, деструктивны и довольно опасны для общества. А все, кто читал 3. Фрейда, знают, что человек к тому же еще и очень иррационален, делает не то, что подсказывает ему разум, а то, к чему его подталкивает стихия чувств. Однако общество в целом вполне рационально. Войны, революции и социальные катаклизмы не в счет: это не нормальное состояние общества, а аномалии, к тому же в нормальном, т. е. в западном, обществе давно и, можно надеяться, навсегда преодоленные. Не в счет и ненормальные общества, такие, как наше. То есть речь идет о нормальном обществе, к тому же находящемся в нормальном состоянии. Такое общество разумно и рационально несмотря на неразумность и нерациональность своих членов, в чем; заключен явный парадокс, напоминающий парадоксы чудесных преобразований количества в качество. Здесь уместно вспомнить и некогда популярные анекдоты о стране, где все по отдельности были «против», а все вместе «за», заострявшие вполне реальные противоречия между единичным и общим, индивидуальным и общественным.