Чтобы не мёрзнуть, прошлись по площади, посмотрели памятник Александру III. Ничего интересного и красивого: на неуклюжей, толстой лошади сидит такой же неуклюжий и толстенный городовой. Только и всего.

Можно было бы ехать на извозчике. Их тут немало. Зазывают: «Давай прокачу, недорого возьму!» Но мы воздерживаемся. Нам ехать далеко, и, конечно, это обойдется в копеечку.

В конце концов удалось штурмом взять трамвай. Давка невероятная. Я протиснулся к окну, подышал на стекло и стал наблюдать через проталинку.

На тротуарах, мостовых — сплошные сугробы. Даже рельсы заметены. Трамвай идет медленно. Иногда останавливается, ждет, пока расчистят путь. Снег убирают женщины. Их мало, а снегу очень много.

Несмотря на сугробы, беспорядок, видно, что город красивый. Я не мог оторваться от окна.

Еще на вокзале комендант нам объяснил, до какой остановки ехать и как пройти в гостиницу, где для нас подготовлены места.

На доме, к которому мы подошли, большая железная вывеска: «Меблированные комнаты Червонная Русь».

Впервые за свою жизнь попал в гостиницу и сразу же был разочарован. На лестницах грязь. Коридоры длинные, холодные и темные, хотя освещаются не керосином, как у нас в Камышлове, а электричеством.

И все-таки после фронта, давки в вагоне здесь не так уж плохо!

Нас разместили по комнатам. В каждой два — три человека. Я прилег на кровать и почувствовал блаженство. Первый раз в жизни лежал на настоящей кровати с пружинным матрацем. В деревне спал на полатях и на полу, в Камышлове — на каком-нибудь диванчике или железной солдатской койке.

К вечеру в наших комнатах появились незваные гости. Прямо без стука заходили какие-то накрашенные и напудренные молодые женщины. Садились на стулья, на кровати. Бесцеремонно обращались к нам:

— Эй, миленочек, дай закурить, угости папироской.

Выпроводишь одних, появляются другие. Женщины эти нигде не работают и не хотят работать. Их интересует одно — нет ли у нас денег или продуктов. До поздней ночи они фланировали по коридорам.

Настроение испортилось. Гостиница показалась мне грязным притоном.

Когда первое возмущение прошло, я задумался. Если бы эти женщины жили в нормальных условиях, если бы они получили образование и труд по душе, разве стали бы такими, разве опустились бы? Конечно, нет!

Многое, наверно, мне предстоит узнать и понять за время петроградской жизни.

Удалось все-таки выбраться из «Червонной Руси». Жизнь там стала совершенно невозможной. Обращались в контору, разговаривали — ничего не помогло. Нашествие непрошеных посетительниц продолжалось. Отбою не было. Хорошо, что эти так называемые «меблированные комнаты» не сегодня — завтра закроют.

Теперь совсем другое дело. Нас разместили в Смольном. Раньше, в царские времена, в этом здании жили и учились дворянские дочки. Смольный тогда именовался «Институтом благородных девиц».

Во время революции, в октябре 1917 года, здесь был штаб большевиков. Товарищ Ленин отсюда руководил пролетарским восстанием.

Сейчас в Смольном — Петроградский комитет РКП (б). Нижний этаж отвели для наших курсов. Тут все под боком: классы, библиотека, канцелярия, кухня, столовая.

Курсы наши называются военно-агитаторскими, подчинены они Петроградскому военному округу. Учиться будем долго — месяца три. Нашего брата, красноармейцев, набралось человек полтораста — двести. Еще больше гражданских — человек четыреста, из всех губерний Северной коммуны[2]. Мы после курсов станем военными агитаторами в полках, они — работниками на селе.

Присматриваюсь к курсантам. Очень уж разный народ. Много людей зеленых, не видевших ни армии, ни завода, ни деревни.

Позавчера с несколькими такими же приезжими красноармейцами, как и я, гулял по городу, осматривал Дворцовую площадь и Зимний дворец. Стены дворцового корпуса, поврежденные во время левоэсеровского мятежа, уже заделаны.

Несколько часов мы провели во дворце. Бродили по лестницам, смотрели картины, мебель, заглянули в царские покои.

Больше всего меня заинтересовала комната, в которой жил Степан Халтурин. Сюда он тайно приносил динамит. Потом устроил взрыв, чтобы убить царя. Степан Халтурин — настоящий революционер. Он не ведал страха.

Мы долго стояли на Дворцовой площади. Представляли себе, как подходил сюда народ 9 января 1905 года, как по приказу царя стреляли в народ солдаты. Но эта площадь знала не только такие горькие часы. По ней 25 октября шли на штурм Зимнего питерские рабочие, солдаты, матросы.

Куда ни посмотришь в Петрограде — все напоминает о революции, о жестоких классовых боях.

Смольный и сейчас имеет военный вид. У высокой ограды из толстых железных прутьев дежурят на часах матросы. У каждого, кто входит в ворота или калитку, строго проверяют документы. Возле самого здания стоят направленные на улицу две трехдюймовые пушки. Их охраняют вооруженные солдаты-артиллеристы.

Вечером, после лекции, состоялось собрание по выборам курсантского комитета. Избрали десять человек.

Судя по первому впечатлению, основную работу на курсах и в комитете ведет завкурсами товарищ Зеленский. Ему не больше 22 лет. Одет в хорошее гражданское платье. Грамотный, развитый, уверенный в себе. Вопросы решает самостоятельно, быстро. Собрание ведет умело. Товарищ Зеленский, наверное, из студентов-большевиков.

Заведует учебной частью товарищ Иткина. Ей под тридцать, может быть меньше. Она черноволосая, черноглазая. Держится серьезно, говорит мало, никогда не улыбается, все время занята.

Что бы ни делал, не идет из ума родной полк. Много, конечно, интересного и хорошего в Петрограде, но по полку, по друзьям все равно тоскую. Тем более, что они на фронте, а я в тылу.

Почему все-таки Павел Мамонтович настаивал так упорно? Предполагаю, что из дружеских чувств к отцу. Мне кажется, у него такая мысль: «Голиков-старший арестован белыми, кто знает, как сложится его судьба, надо, чтобы сын вырос полезным для партии работником, а потому — пусть учится».

Не забыть мне прощания с товарищами Юдиным, Ослоповским, Стригановым, Цеховским, Мишей Ковригиным. Тепло расстались и с комбатом Андреем Полуяхтовым. Нравится он мне своей душевностью и смелостью. По-братски простился с Осипом Полуяхтовым, с боевым разведчиком Колей Садчиковым.

Павел Мамонтович, Иван Андреевич и Осип Полуяхтов отвезли меня к поезду на станцию Верещагине. Они были последними из нашего полка, с кем я виделся.

Бурно течет наша жизнь в эти дни. Прошло четверо суток с начала занятий. А сколько хорошего и дурного, интересного и скучного! Недостатков и непорядков куда больше, чем хотелось бы. Учеба трудно, медленно входит в колею. Одна лекция срывается, вторая переносится, третья заменяется. Занятие занятию рознь. Одно полезное, содержательное, другое — вялое, никчемное.

Состав курсантов еще не устоялся. Подъезжают опоздавшие, некоторые откомандировываются по болезни или неподготовленности. Есть и такие, что предпочитают учиться не на наших курсах, а на каких-нибудь других.

Не хватает книг. Идешь вечером в библиотеку, просишь такую-то книгу — нет.

Меняются не только учебные классы, но и жилые комнаты. Не успеешь обосноваться — пожалуйте в другой конец коридора. Забираем подушки, одеяла и перебираемся на новое место. Не налаживается дело с баней.

Никак не возьму в толк, что за странный набор курсантов. Большинство — гражданских, есть бывшие студенты, попадаются женщины. Среди военных имеются и матросы. Но их немного.

Еще на пути в Питер, где-то возле Вологды, к нам в поезд подсели два красноармейца. Оказалось, что они тоже посланы на курсы. Я с ними познакомился и вскоре сдружился. Иван Шабанов — серьезный, образованный; Василий Зеленцов веселее и проще. Сейчас наши койки стоят рядом. Другие товарищи, прибывшие с нами из 3-й армии, — Соснин, Опарин и Анчугов — попали в соседнюю комнату.