— Гляжу я на Федю и ничего не могу понять. Он ли это говорит? Да еще о самом дорогом для меня человеке. — Девушка горестно вздохнула. — Федя, правда, смутился, стал извиняться… А свадьбу, говорит, откладывать нельзя: столько продуктов заготовлено, пропадут. Да и родственники уже понаехали. Повез он меня в Зорянск. Настроение, конечно, совсем не то… Я так волновалась перед встречей с его родителями. Сами понимаете. В парикмахерскую специально ходила, платье лучшее свое надела. Ну, мои девчонки собрали на подарок, купили картину. Красивая. А Екатерина Прохоровна говорит: «Это что, все твое приданое?» Я думала, она шутит. Какие там шутки, все всерьез. Я чуть не расплакалась, но сдержалась. Все еще надеялась: Федя другой, мне ведь с ним жить…

Рябинина долго молчала. Я почувствовал: говорить ей тяжело и больно.

— Ну и дальше? — попросил я осторожно.

— Дальше… У них вся квартира в коврах. Хрусталь, ложки-вилки-ножи серебряные. Екатерина Прохоровна распорядилась ковры убрать: не дай бог попортят. А серебро унесли к ее сестре. Не понимаю, зачем? — воскликнула девушка. — Ведь единственного сына женят, все должно быть празднично, красиво! А у Екатерины Прохоровны вообще все рассчитано: куда кого посадить, что перед кем на стол поставить. Прямо при мне, не стесняясь, подкрашивала самогон. Это для тех гостей, кто попроще, не такой видный. А для начальства — коньяк дорогой, икра черная… Но главное — Федя! Нет чтобы постыдиться за мать, какое там, во всем с ней согласен. Смотрю я и думаю: ну и порядочки в семье. И мне жить с таким человеком! Я привыкла у тети с дядей: кто бы ни пришел — колхозный конюх или сам председатель, — встречают одинаково. Сажают на лучшее место, угощают самым вкусным, что есть в доме. Хотя какие доходы? Тетя Клава одна работает, дядя Аким на пенсии и все больше болеет. Но все равно они прежде всего — люди! — Рябинина передохнула. — Хотела я все с Федей поговорить. Так приятно было бы услышать от него ласковое, ободряющее слово. Я бы ни на что не стала обращать внимания. А он так и не сказал мне ничего теплого, ласкового. Шуруй, говорит, видишь, все вкалывают. С отцом вдруг сцепился из-за чего-то. А выражения! Я сама простая, из деревни, но такого не слышала. Даже стыдно пересказывать. В письмах одно, а в жизни другое. — Она покачала головой. — Пришло время ехать в загс, а у меня на душе черным-черно. Сели в машину. Федя за руль, рядом с ним — моя подруга Катя, она здесь, в Зорянске, живет. А на заднем сиденье я, этот самый Степан, который приезжал с Федей в Лосиногорск, и еще один друг Феди — Павел… Приехали. Стали выходить из машины. Павел нечаянно прижег мне сигаретой свадебное платье. Синтетика. Дырочка маленькая, в общем, в складках не видно. Но Федя так на него накинулся! Павел говорит: все равно ведь в сундуке всю жизнь лежать будет. Это понятно, так принято. Вон тетя во время войны выходила, подвенечное платье дешевенькое, из штапеля, а до сих пор хранится… А Федя заявляет Павлу, что Екатерина Прохоровна уже кому-то обещала это платье продать. Павел удивился: как это — подвенечное платье с чужого плеча? А Федя ему: мало ли дур на свете! Я не знаю, куда глаза со стыда девать. И Катя здесь… Вдруг Федя говорит Павлу: мы с тобой в расчете. Оказывается, Павел икру на свадьбу достал, а деньги ему еще не отдали. Это было для меня последней каплей. Все, думаю, надо как-то с этим кончать, изменить. Не хочу идти замуж за Федю. Сказать прямо — боюсь. Перед нами было еще пары четыре, а загс работает до шести. Час оставался до закрытия. Тут Степан достает из кармана бутылку водки, стаканчик, говорит: раздавим бутылек для сугреву. Это перед регистрацией?! Я отказалась. А ребята выпили и Катю заставили. Я все на часы поглядываю. В голове одна-единственная мысль бьется: не хочу быть его женой, не хочу, что делать? Шепнула я тихо Кате: миленькая, придумай что-нибудь, чтобы оттянуть время, не хочу, мол, раздумала. Этот Степан то ли услышал, то ли догадался. Отводит меня в сторонку. Ну и тип, скажу я вам! На руках татуировка. На каждом пальце по букве — С. Т. Е. П. А. — и повыше — солнце… Значит, отводит он меня в сторонку и говорит: «Смотри, не вздумай рыпаться, пришью!» Представляете, так и сказал. Мы, говорит, Шныря в обиду не дадим. А сам кулак мне показывает. Шнырь — это они так Федю между собой называли.

Рябинина с округлившимися глазами схватилась обеими руками за свое лицо, словно все, что она рассказывала, происходило сейчас.

— А что было потом — как в тумане… Не помню, как я расписывалась, что говорила. Как домой поехали… И началась пьянка! Слова красивого никто из гостей не сказал. «Дернем» да «поехали» — вот и все тосты. Или как заорут: «Горько!» А мне на жениха смотреть противно, не то что целоваться. — При этих словах она вытерла платком рот. — Екатерина Прохоровна все толкует: возьму невестку, то есть меня, к себе на овощехранилище. Место тепленькое, лишняя копейка в доме пригодится. Да и на ее глазах, мол, все время буду. А сама смотрит на меня ехидно так и многозначительно. Господи, как можно обижать подозрениями человека, если совсем не знаешь его? Да еще при посторонних! Я не знаю, куда глаза девать. Еле-еле дождалась, когда гости разойдутся, Федя, пьяный в стельку, храпит прямо за столом. Голова чуть ли не в тарелке. На щеке салат, изо рта слюна течет… Так мне не по себе стало. Ну как, думаю, с таким наедине? — Она смущенно провела рукой по лбу. — В постель… На меня прямо ужас напал… И этот человек писал про музыку, про художников! Слова Станиславского приводил, какими должны быть люди! Тут на меня нахлынули воспоминания: кто-то кричит, ругань… Наверное, отец припомнился, когда пьяный приходил. Я, правда, совсем маленькая была, а вот запомнилось однако же!.. В общем, решилась я. Накинула пальто и пешком на вокзал. Дождалась первого поезда, поехала в Лосиногорск. В общежитие не пошла: искать ведь будут. Поселилась временно у подруги. Днем позвонила к Бурмистровым. Слава богу, дома никого не было, и говорила я с автоответчиком.

Рябинина закончила свою исповедь. За окном густел октябрьский вечер. Мы давно уже сидели со светом. В прокуратуре, кроме нас, никого не было.

Я поинтересовался, что она думает делать дальше.

— Не знаю. Но с Федей жить не буду ни за что! А деньги за свадьбу я им выплачу! — вдруг решительно заявила она.

«Каким образом? — подумал я. — С ее-то зарплатой…»

Рябинина, словно угадав мои мысли, упрямо повторила:

— Выплачу, честное слово! Буду брать дополнительные дежурства.

Мне не хотелось ей ничего говорить. Вернее, поучать. Однако же не удержался и спросил, как все-таки она могла решиться на брак, зная человека заочно.

— А что? — удивилась Валентина. — Сколько я читала: люди начинают переписываться, не зная друг друга, а потом женятся. И все у них хорошо, они счастливы. Знаете, как тетя Клава и дядя Аким познакомились? Во время войны она связала рукавицы и положила туда письмецо: бей, мол, солдат, фашистских гадов, и пусть мое тепло согревает тебя. Дядя Аким ответил. Стали они писать друг другу. Потом вдруг письма от него перестали приходить. Тетя Клава думала, что он погиб. А точно кто сообщит? Это только родным во время войны похоронки слали… Тетя Клава послала запрос в часть. Ей ответили, что дядя Аким ранен, лежит в госпитале. Она и госпиталь разыскала, поехала… А он гонит ее: кому такой калека нужен? Тетя Клава все-таки привезла его к себе в деревню, свадьбу сыграли. Заставила институт закончить. И он тоже учителем стал, преподавал историю. И вот сколько лет живут душа в душу.

Этим же вечером Валентина Рябинина уехала в Лосиногорск. А я думал, почему же у нее так вышло? Конечно, в ее годы все кажется иначе, чем нам, пожившим достаточно и повидавшим немало. Молодость — она категорична в своих поступках и решениях.

Насчет Федота я тоже затруднялся что-либо понять. То, что рассказала Валентина, совсем не вязалось с образом человека, письма которого я читал. Но ведь суждение о Федоте действительном девушка составила фактически за один день — день свадьбы. Может быть, не разобралась? Человеческая натура — штука тонкая и сложная. Где-то я читал, Лермонтов был в жизни вспыльчивым и язвительным, а его стихи — сама нежность и романтика. А то, что Федот не очень разговорчивый и иной раз любит крепкое словцо… Сам я знавал людей, которым легче изложить свои мысли на бумаге, чем выразить устно. Случалось и обратное: иной боек в разговоре, а как дело доходит до писанины — предложения путного составить не мог…