Над обрывом у тропы появилась голова в серой грязной чалме. На сильно загоревшем, почти черном лице выделялись широко открытые испуганные глаза, со страхом озиравшие пустынную площадку. Видимо, это был разведчик.

С минуту басмач внимательно осматривал стену гробницы. Низко прорубленные амбразуры были скрыты от его глаз неровностями почвы, а бойцов, стоящих наготове у окон, он разглядеть не мог.

Видимо, удовлетворенный осмотром, басмач что-то сказал стоящим ниже его людям, и сразу же рядом с его головой показалось еще с полдесятка голов в таких же грязных чалмах.

Убедившись, что площадка безлюдна, разведчики вскарабкались сами и тотчас же стали помогать подниматься идущим за ними. Не прошло и пяти минут, как несколько десятков вооруженных басмачей стояло на площадке. А снизу все шли и шли новые чалмоносцы.

Бойцы с нетерпением поглядывали на Лангового, ожидая команды. А тот спокойно наблюдал, как увеличивалось количество врагов на площадке у тропы. И только тогда, когда число их дошло примерно до полусотни, Ланговой громко сказал:

— Стреляет только пулемет Горлова! Стрелкам вести огонь по одиночным басмачам, которые побегут к постройкам. А ну, — обратился он к рядом лежащему пулеметчику. — Дай им, Горлов, повестку. Огонь!!!

Всего с полминуты строчил пулемет, а на площадке и у тропы не оказалось ни одного живого человека. Только тела убитых напоминали о неудачной попытке басмачей.

Вторичная неудача, видимо, довела басмачей до крайней степени ярости. Пули одна за другой расплющивались о кирпичи, оставляя на стене светло-розовые щербины.

Стрельба басмачей по гробнице привела бойцов осажденного отряда в веселое настроение. Они, лукаво усмехаясь, посматривали на смущенного Тимура Саттарова.

Первым не выдержал Кучерявый.

— Слушай, Тимур, — окликнул он товарища. — Ты покричи басмачам в окно. Зачем они в гробницу стреляют? Святой Али обидеться может.

— Не кричи, Тимур, не надо, — с серьезным видом уговаривал Саттарова пулеметчик Горлов. — Басмачи-то, видать, бога перестали уважать. А вот когда они полезут опять в атаку, тогда этот ваш святой им покажет кузькину мать. Из моего пулемета всыплет по первое число. Покарает, одним словом. Святым кулаком по их окаянным шеям отвалтузит.

Тимур долго крепился, но когда рябоватый Авдеенко с невинным видом осведомился у него, как он думает, знает ли хранитель гробницы, что басмачи стреляют по святой могиле, — терпению Тимура пришел конец.

— Знает, конечно, знает, — побагровев, звенящим от ярости голосом ответил он. — Этот старый козел все знает. Если бы здесь сейчас сидел Курширмат, ишан Исмаил Сеидхан запрещал бы красноармейцам-мусульманам стрелять по гробнице. Он бы сказал: «Гробница святая. Аллах накажет всякого, кто выстрелит по гробнице». А теперь он разрешает, шакал вонючий.

— Так-то вот, друг, — подытожил Авдеенко. — Значит, и ваши попы бога против революции науськали нынче. Что русский поп, что узбекский мулла, — один черт. Правильно товарищ комиссар говорит: опиум!

Хотя внутрь мазара пули залетали редко, все же Ланговой, оставив у амбразур и окон только наблюдателей, разместил остальных бойцов в наиболее недоступных для пуль местах.

Потянулись томительно длинные часы осады. Солнце лениво ползло по небу, и так же медленно текло время для красноармейцев, лишенных возможности действовать. В небольшом помещении гробницы, приютившем двенадцать человек, было душно.

Томила жажда. Но Ланговой еще в самом начале осады приказал:

— По две кружки на бойца в сутки и ни капли больше. За раздачу ответственный Кучерявый.

Наконец день начал угасать. Сумерки уже ползли по дну ущелья, но вверху на скале все еще было светло.

Ланговой поставил бойцам задачу: как только стемнеет и басмачи не смогут вести сверху прицельного огня, всем занять на площадке старые места и быть готовыми к отражению нового ночного штурма.

Вдруг пулемет Горлова коротко прострекотал.

— В чем дело? — крикнул Ланговой, находившийся в этот момент в комнате с надгробием.

— Товарищ командир! Несколько басмачей вскочили с тропы на площадку и залегли за убитым, — доложил Горлов.

Ланговой нахмурился. Злобин пристально посмотрел на него и покачал головой.

— Недаром, Ваня, говорят, что Курширмат достал себе где-то опытного вояку в помощники. Просачиваться начинают. Что ж, — Ланговой посмотрел на быстро темневшее небо, — минут через пятнадцать контратакуем.

— Еще двое перемахнули! — встревоженно доложил пулеметчик.

Ланговой решил не ожидать полной темноты.

— Приготовиться к контратаке! — скомандовал он, вынул из коробки трофейный маузер и зарядил его.

Но контратака сорвалась. По дверям неожиданно ударил нестройный залп. С десяток пуль, пронизав ветхую дверь, с негромким хрустом ударилось во внутреннюю стену старого мазара. Красноармеец, подошедший к дверям, чтобы распахнуть их, свалился, как подкошенный.

Злобин кинулся к упавшему, Ланговой — к пулемету.

Раненый быстро терял силы. Злобин поднял его на руки и отнес во вторую комнату.

А бой уже начал разгораться.

Выглянув в амбразуру, Ланговой сразу же понял, что произошло.

Подобравшись к самому обрыву, басмачи под защитой огня первых пяти-шести человек, укрывшихся за трупами, лавиной ворвались на площадку и сразу начали бить из винтовок по дверям и окнам гробницы.

— Пулеметы! Огонь! — скомандовал Ланговой.

Темнота начала заливать и площадку. По вспышкам выстрелов Ланговой мог судить, что, несмотря на пулеметный огонь, число басмачей на площадке с каждой минутой увеличивается.

Правда, они не решались приближаться к мазару и, одолев подъем, сразу же кидались к абрикосовым деревьям. Быстро нахлынувшая темнота помогла басмачам.

Прекратив шквальный огонь, Ланговой приказал пулеметчикам бить по одному короткими очередями. Бойцы из окон стреляли по вспышкам вражеских выстрелов.

Сквозь редкие перерывы в пальбе с площадки стали доноситься вопли и крики раненых.

В темноте к Ланговому подполз Злобин.

— Сколько? — коротко спросил Ланговой.

— Убит один, ранено трое. Ранения легкие, бойцы остались в строю, — ответил комиссар.

— Перехитрила нас, Ваня, эта сволочь, — сказал, понизив голос, Ланговой — Поздно контратаковать. В темноте они нас своей численностью сломят.

— Контратаковать нельзя, — согласился Злобин. — А вылазку сделать надо.

— Только с гранатами и ползком.

— Правильно, с гранатами.

— Работать будет один правый пулемет, а мы зайдем слева.

— Правильно. Только почему мы зайдем? На вылазку поведу бойцов я. А ты, командир, останешься здесь с остальными силами.

— Ну, нет, Ваня! Командир должен идти с бойцами первым.

— Не спорь, дружище! В командных правах мы равны, а в партии я вдвое больше тебя нахожусь. Не спорь, я тебе как коммунисту говорю.

Препираясь, командир и комиссар кричали, по очереди прикладывая губы к уху друг друга. От винтовочной и пулеметной стрельбы в каменной коробке гробницы стоял беспрерывный, все заглушающий грохот.

Крикнув в ухо Ланговому:

— Ну, я пошел! Возьму с собой пять человек, на каждого по две гранаты! — Злобин отполз в сторону.

Отдав приказ пулеметчикам, Ланговой подполз к двери. Около нее уже возился Злобин с Кучерявым. Один за другим проскользнули ползком через чуть приоткрытую дверь пять человек. Последним, крепко пожав Ланговому руку, выполз Злобин.

Напрягая изо всех сил голос, Ланговой подал команду о прекращении винтовочного огня. Сейчас работал только один правый пулемет Горлова.

Потихоньку, словно уставая, стал затихать и огонь басмачей.

Приоткрыв двери, Ланговой оперся подбородком на шершавый, истоптанный тысячами ног порог и, напрягая зрение и слух, пытался определить, далеко ли находятся вышедшие на опасное дело товарищи.

Но рассмотреть или услышать что-либо было невозможно.

Медленно текли минуты. Ланговому уже начало казаться, что все гранатометчики угодили прямо в лапы басмачей.