За три года Виктор возмужал, изменился и внутренне и теперь мало походил на того разудалого гармониста, каким был в пятом году.
— В Акмолинске сразу отведешь его к Антонычу, лучше вечерком, — предупредил Степаныч.
Через день обоз, нагруженный товарами для купцов, тронулся из Петропавловска по накатанной снежной дороге. Потапов, одетый одинаково с товарищами, правил крепкой каурой лошадкой Романова. Он вез с собой записки Федора и Кирилла. Из семьи его никто не провожал, простились дома.
— Папа, ты будешь к нам приезжать? — спрашивал младший сынишка, едва сдерживая слезы.
— Обязательно, сынок! — целуя его, обещался Григорий. — Ты же у меня рабочий, а рабочие не плачут…
— Я не плачу, это, наверное, ячмень, — смущаясь, оправдывался Мишутка.
Старший сын держался бодро, стараясь казаться взрослым. Катя, глядя на мужа и сыновей, ласково улыбалась. Сейчас ей было легче расставаться с мужем, чем в пятом году: знала, что он будет на свободе, чаще можно получать весточки, и главное — Гриша вместе с ними будет делать общее дело…
Глава тридцать пятая
Получив записки мужа в мастерской Антоныча, Аксюта, не помня себя от радости, прибежала домой.
— Мамынька! Живы и тятя и Кирюша! — задыхаясь шептала она, целуя бессчетно раз худенькое лицо свекрови. — Письмо прислали. Только никому не сказывай, секрет это.
Евдоха уронила из рук веретенце и гребень. Слезы ручьем полились по морщинистым щекам.
— Покажь мне, Оксенька, — тоже шепотом просила она.
Аксюта протянула свекрови пачку листков. Ей хотелось скорей читать, но не могла она не выполнить просьбу матери мужа.
Евдоха перебирала дрожащими пальцами неровные листки, подносила к глазам и отдаляла, что-то шепча про себя, потом прижала их к губам, будто это были сыновьи руки. Взглянув просветленными глазами на сноху, она протянула ей листки.
— Читай, дочка, потом мне расскажешь, где ж они…
— Мама, я уже знаю, — перебила ее Аксюта. — Тятенька с Кирюшей в ссылку пошли, лучше им теперь стало. Через семь лет вернутся домой. Кирюша товарищам написал. Мы будем от них весточки получать, — быстро говорила она, забирая письма.
Евдоха перекрестилась.
— Коль бог даст, дождемся. Ступай в горницу, читай, Аксютушка, а я помолюсь за них.
Взглянув на спящих детей, Аксюта скрылась в горнице. Зажгла лампу, завесила окна и, присев у стола, начала читать.
«Любушка моя! В одиночке нет окон, темно и холодно, но вспомню о тебе — посветлеет, самое тяжелое легче переносится. Закрою глаза и вижу тебя, слышу твой голос, радостный смех, и мне становится веселее, как будто мы опять вместе с тобой. Помнишь, как мы вечером ходили по берегу Березники…» — прочитала Аксюта, глаза у нее повлажнели.
Еще бы не помнить! Но тут же вздохнула. Улетел-то он ясным соколом далеко-далеко, а теперь за правду, за народ еще дальше увезут. Она вот здесь осталась, не может взлететь. «Нет, не одна — с дочкой и сынком, про него отец еще и не знает», — думала Аксюта.
Впервые за два года ей захотелось бросить все, что считала для себя главным в жизни, и оказаться там, в Нарыме, рядом с Кирюшей. Тоска о любимом сжала сердце. Еще семь лет ждать, пройдет вся молодость в одиночестве. «Живет ни девка, ни вдова», — говорят люди. Крупными градинами катились слезы по щекам.
Защищаясь от нахлынувшей вдруг тоски, Аксюта старалась вызвать в памяти минуты счастья, пережитые в прошлом с Кирюшей.
…День праздничный, свекровь ушла к утрене в моленную. Она прибрала в избе и стоит перед зеркальцем, заплетая косы. Чуть слышно приоткрылась дверь. В зеркальце ей видно лицо мужа, разрумяненное морозом, с задорно блестевшими глазами. «До чего же красив Кирюша», — думает она, но не оглядывается, словно ничего не слышит.
С тысячью предосторожностей он проскальзывает в избу, чуть слышно прикрывает дверь и, не дыша, подкрадывается к ней. Но только протянул руки, чтоб схватить, она обернулась к нему и засмеялась.
— Ах ты, обманщица! А я думал, что в самом деле не слышишь! — весело закричал Кирюша и, подхватив на руки, закружился с ней по комнате.
— Пусти, мамынька скоро вернется, — смеясь, отбивалась она, но он такой сильный, не вырвешься.
— Целуй крепче, а то не пущу, — говорил Кирилл, прижимая ее к себе.
И она целовала…
Аксюта провела рукой по глазам, смахивая слезы. Не скоро поцелует Кирюша, но ничьим губам не прильнуть к ее губам, кроме его, сколько бы ни пришлось ждать…
«Вот уж тятяня никогда не увидит маму», — вздохнув, подумала она и склонилась над листком:
«Он думал, что, заперев меня на месяц в карцере, сломает тоской. Дурак! Со мной были все вы, мог ли я страдать от одиночества? За сотни верст, через каменные стены тюрьмы, я видел, как мама крутит веретенце, возле нее бегает наша кареглазая дочка, щебечет что-то ласковое, ведь Танюше четвертый годик пошел; тут же играет — кто, не знаю, маленький сынок или дочка. А ты или сидишь возле них, шьешь, вышиваешь кому или хлопочешь по дому, моя дорогая хозяюшка. Вы тоже вспоминаете меня, вот и получается, что мы разговариваем. Верно?»…
— Верно, все верно, Кирюша! Любимый мой, товарищ… — задыхаясь от душивших слез — сколько муки они перенесли, — вслух произнесла Аксюта.
— Чего ты, Оксенька, сказала? — спросила Евдоха, приоткрыв дверь. Она стояла перед иконами, но мыслями была все время возле снохи, читающей письма ее сына.
— О нас пишет Кирюша, послушай, мамынька!
Выпустив слова о карцере, Аксюта прочитала отрывок. Евдоха прикрыла дверь.
«Помнит сынок, знает, что живем мы вместе с Аксютой и детками его», — думала она, опускаясь на колени с жаркой мольбой о нем, о себе, чтоб хватило сил дожить до радостной встречи.
«…О тебе мои мысли всегда радостны, ненаглядная моя женушка. Знаю, что любишь меня по-прежнему…» — прочитала Аксюта на третьем листке.
— Ошибаешься! Больше прежнего люблю тебя сейчас! — зашептала она страстно. — То была любовь девичья, а теперь я поняла тебя по-настоящему, изменилась и любовь моя к тебе…
Аксюта вспомнила, как Кирилл говорил ей: «Краше тебя на свете нет» и каким светом сияли его глаза. Разве теперь она бы так ему ответила, как тогда? Столько горячей любви к нему сейчас у нее в сердце, что словами пересказать нельзя…
«…Ты, прощаясь, сказала: „Никогда не забуду, дождусь тебя, коль по одной дороге с тятяней будешь идти“. Одна у нас дорога, Оксенька, — та, которой повел нас с тобой отец. По ней идем и дойдем до счастья, до общей радости. С нами тыщи идут, а скоро и миллионы пойдут. Правда, Аксюта?»
— Правда, Кирюша! Жизни не пожалею, никуда не сверну. Одной дорогой идем с тобой, с тятяней… — Аксюте казалось, что она разговаривает с мужем.
Чуть не до рассвета просидела над дорогими листочками. Легла на часок после того, как свекровь сказала:
— Ложись, Аксютушка! Работать ведь тебе с утра-то.
Едва коснулась Аксюта головой подушки, сразу радостные видения окружили роем. Ей снилось: по площади большого города стройными рядами двигались веселые, нарядные люди. В переднем ряду мелькала фигура отца, а они с Кирюшей шли, взявшись за руки, и он ей шептал: «Пой, Оксенька! Пришло наше время, наше счастье, больше не расстанемся», и она пела вместе со всеми никогда не слышанную раньше песню, такую прекрасную, что слезы выступали на глазах от радости.
Потом ей снилось, что они с Кирюшей плясали там, в Родионовке, и пошли с вечерки вдвоем.
Снежок похрустывал под ногами, мороз холодил щеки, Кирюша держал ее за руки, а она глядела на небо, усеянное звездами.
«Читала я у Савиной сказку про ковер-самолет, — говорила она мечтательно. — Вот бы нам такой достать! Везде бы полетали — и к звездам, и к ясному месяцу, узнали бы, есть рай или нет».
Кирилл притянул ее к себе и, заглядывая в глаза, сказал:
«Придет время, будут летать люди, а рай-то на земле сделают». Он уже был совсем не такой, как в пляске, старше стал, но Аксюте казалось, что он еще более красив, чем был до этого. Когда он, обняв ее за плечи, крепко поцеловал, она не застеснялась, не вырвалась. Томительно сладкое чувство охватило ее всю, и Аксюта проснулась.