— Стенька, давай горку делать, все будем кататься. Тут уж Мишка нас не погонит, — сказал Саша и запустил снежком в Манечку.

Маня ответила, и началась общая баталия.

Возле Потаповых сделали высокую гору, наморозили ледянок, и ребята в свободные часы с криком и визгом летали на ледянках до самой улицы. В праздничные дни вокруг снежной горки собиралась молодежь чуть не со всех выселков. Приходили и матери посмотреть на детей да поговорить с Максимовной; иногда и отцы заглядывали.

В одно из воскресений, когда темнота разогнала молодых и старых и сыновья заснули, Катя, не зажигая огня, села у окна, разрисованного морозом фантастическими узорами. Хотелось не спеша многое обдумать. Неожиданно стекло потемнело, и раздался тихий, дробный стук. Она испуганно вскочила и прильнула к стеклу. Барабанная дробь продолжалась.

«Да ведь так только Гриша выстукивал», — вдруг вспомнилось ей, и, не помня себя от волнения, Катя кинулась в сени.

— Кто там?

— Я, Катерина Максимовна. Тише! — послышался за дверью голос Колышкина.

— Ты, Фома Афанасьич? — удивленно и разочарованно протянула Катя. — Чего это ночью…

— С радостью к тебе, — перебил ее старый проводник. — Тише только! Гриша твой сейчас придет, упредить пришел…

Катя выдернула засов и распахнула дверь.

— Где, где он? — громким шепотом требовала она, готовая немедленно куда-то бежать, искать…

Колышкин чуть отступил и оглянулся назад, поманив рукой, и через минуту перед Катей оказался Григорий. Она почти без памяти повисла у него на шее.

— Ты, Гриша, не торопись, побудь до света дома-то, мы покараулим, — шепнул Колышкин Григорию, кивнув головой в сторону забора. — Никого близко нет, мы все осмотрели. А коль сунется… — он жестом показал, что шпиону не сдобровать.

Григорий поднял жену и с ней вместе вошел в сени. Прижимая ее к себе одной рукой, он другой закрыл дверь, запер засов, в темноте нашел губы жены и жадно прильнул к ним.

— Радость моя, счастье, как же долго я не видел тебя! — шептал он.

—. Ну, пойдем в избу, пойдем! Замерз, поди, голодный? — торопила Катя, прижимаясь к мужу и не давая ему идти вперед.

Григорий рассмеялся.

— Сама же не пускаешь!

Катя ответила радостным смехом. Она еще не успела подумать о том, как явился Гриша домой, почему надо тише говорить. Радость горячей волной захлестнула сознание.

— Поди, Катюша, закрой плотнее окна, зажги свет, тогда и я войду, — шепотом говорил Григорий, по-прежнему не разжимая рук.

— Сейчас! Пусти только! — прошептала Катя. — Ты убёгом? — вдруг поняв все, спросила она.

— Да, разрешения у начальства не спрашивал…

Катя кинулась в кухню, завесила окна и зажгла свет. Григорий, войдя в комнату, пристально огляделся вокруг. Пять лет не был, а ничего не изменилось.

С лежанки свешивались ноги сыновей. Он было кинулся к ним, но сразу остановился. Надо прежде обо всем договориться с Катей. Катя хлопотливо собирала на стол. Потом налила воды в умывальник и с полотенцем, вынутым из сундука, подошла к мужу.

— Умойся, Гришенька, да сядем, поедим и поговорим обо всем, а потом их разбудим. Да ты еще и не разделся?

— Сейчас, Катенька!

Григорий снял армяк из грубошерстного сукна. Под ним оказалась серая крестьянская рубаха, подпоясанная шнурком, и бумажные темные порты. Он долго гремел рукомойником, смывая с наслаждением застарелую грязь. Затем, сев за стол, сказал:

— Убежали мы с Алешей. Он подался в Россию, а я — сюда. С Федотом не могли связаться, далеко его загнали…

— А ты ешь вперед, потом расскажешь, — перебила Катя, подвигая ему тарелки.

— Признаться, последние дни, кроме сухого хлеба, ничего не видел. Опасался, что не удастся до вас добраться. Жить-то мне вряд ли придется здесь, а повидать больно хотелось… Ну, как жила, как дела у вас?

— Ешь, а я буду рассказывать, — просила погрустневшая Катя.

Григорий не заставил себя просить.

Катя рассказала мужу обо всем, что пережили они с того момента, как тронулся поезд со станции, увозивший его с Федотом и Семиным, но старалась смягчить особо тяжелое: Грише-то ведь не легче было. Григорий смеялся, слушая о похождениях старшего сына.

— Вот, стервец! Отцовскую честь берег крепко! — проговорил он, с любовью взглянув на торчавшие ноги Саши.

— Саша-то уж подручным вместе со Стенькой Мухиным в депо работает. Связной наш! — с гордостью сообщила Катя.

На губах Григория промелькнула прежняя задорная усмешка: много печального услышал, а вот то, что жена и сынишка все время с ним заодно шли, что Антоныч на свободе, хоть и далеко отсюда, крепко обрадовало. Наевшись досыта, он отодвинул тарелки и потянулся к жене.

— Пожди, Гришуня, самое тяжелое еще не сказала, — остановила Катя. — Прав был Антоныч, Вавилов-то предатель в охранке работал, «Вербой» звался, — сказала она.

— Как узнали? Убили ирода? — яростно вскрикнул Григорий.

— То-то, что нет! В Москву уехал, — ответила Катя и подробно рассказала о ночном посещении Савина. — Первыми он продал Нюру с Надей, потом тебя, Федота и Семина, а затем Алешу и других…

— Не скроется, подлец, везде найдем! Алеша дал один адрес, туда сообщим, — уверенно бросил Григорий. — Ну, а купец-то чего ради нам помогать вздумал?

— Говорил он, что и ему злодей большое горе причинил и что верит — мы найдем и расплатимся. Жена у него перед этим неожиданно умерла, поговаривали, что отравилась, и в этом виновен был «Верба». «Вам, говорил, я чужой, а в то, что отплатите подлецу, верю».

— Правду, значит, сказал, — протянул Григорий.

— А ты сколько у нас пробудешь? — задрожавшим голосом спросила Катя.

— Часа через три уйду к Хасану. Дома-то ночевать нельзя. Вечером завтра встретимся у Степаныча, пошли к нему Мишу известить, там обо всем посоветуемся, — задумчиво ответил Григорий и попросил: — Побуди ребят. Да чтоб не закричали.

Катя пошла за печку.

— Сашенька, Миша! Проснитесь! Радость у нас… Да только потише.

Саша открыл глаза, взглянул на мать и сразу скользнул из-за печи.

— Тише, чтоб кто не услышал! — задерживая его за руку, шепнула мать.

Увидев отца, Саша кинулся к нему на грудь; рядом с отцом он тонкий, как молодое деревцо, но почти ровный с ним ростом.

— Папаня! Я знал, что ты к нам приедешь, — шептал он, весь дрожа от волнения.

— Пока, сынок, ненадолго, а после и совсем вместе будем. Хороший мой, товарищ! — целуя русую голову сына, тихо говорил Григорий.

В слово «товарищ» он вложил все: и что знает о работе сына, одобряет его, гордится им. И Саша понял. Он спрятал на груди отца покрасневшее от счастья лицо.

— Папанюшка! А я во сне видел тебя, и ты пришел, — зашептал Миша, кидаясь к отцу, беленький, вихрастый, разгоревшийся от сна и радости.

Григорий выпустил из объятий старшего сына и, как когда-то давно, подхватив Мишу, поднял его. Миша счастливо засмеялся и сейчас же ладошкой прикрыл рот: нельзя!

Погасив свет, все вместе сидели на теплой лежанке и шептались. Миша не выпускал руки отца. Сейчас он чувствовал себя равным со всеми: хоть и маленький, а тоже революционер. Теперь он может сказать и про себя: «Рабочие не сдаются». Пусть его разрежут на кусочки, но тайны он никому не выдаст.

К появлению в Петропавловске Потапова в подпольной организации было шестнадцать человек. Организация выросла исключительно за счет рабочих железнодорожного депо, и все товарищи считались надежными. Клинца уже не было. После разоблачения Вавилова рабочие быстро выжили его.

Ему подсунули записку: «Если завтра не смоешься вслед за своим начальником, считай себя мертвым». Тот не стал ждать вторичного предупреждения.

Однако, по указанию Антоныча, соблюдалась строжайшая конспирация. Поручения передавались по цепочке, каждый знал только двух-трех товарищей. Всех знали Степаныч, Катя и Карим — комитет партийной организации.

На следующий день, как только стемнело, Григорий пошел к Мезину. За пять лет он изменился. Короткие волосы уже не вились кудрями, верхняя губа закрылась усами, плечи расширились, слесарь постарел, но прежние друзья могли легко узнать — следовало беречься.