— Ну пойди, пожалуйста, туда, ты давно уже ничего не приносила. Разве ты не понимаешь, что значат для нас газеты, они нужны, как воздух, как пища!
Белкин, нет ничего, ведь я вам уже говорила, я была там, но поймите, нет ничего, где же я вам возьму. Потерпите немного, обещают через несколько дней.
Но слова его не убеждали, он продолжал ходить за мной и шептать:
— Эх, ты ничего не понимаешь! Ну прошу тебя, пойди принеси хоть что-нибудь, ты просто ленишься, ну сходи!
В связи с прочесами леса литература поступала нерегулярно. Но все же то Сергей даст сводку, написанную от руки, то Ольга добудет какую-нибудь книжку, листовку или газету. Получив такую маленькую драгоценность, я запрятывала ее в шерстяной носок и, удовлетворенная, неслась в столовую. Этим единственным экземпляром приходилось в таких случаях обслуживать всех «клиентов», включая и Муру с обувной фабрикой.
Однажды Ольга дала мне маленькую книжку: доклад товарища Сталина о 26-й годовщине Октябрьской революции. Уже давно прошел ноябрь, когда в наши руки попала эта книжка. Но невозможно забыть то чувство наслаждения, с которым читался доклад. Так путник, умирающий от жажды, хватает пересохшими губами холодную воду. Я поступила в тот раз как эгоистка, никому не дала книжку и унесла домой. Огромная радость и гордость за наш народ, за Красную Армию охватила меня и маму. В докладе говорилось о победах, о наступлении, о скором разгроме врага. Доклад этот влил в нас свежие силы, пожаром зажег души.
Я проглотила доклад и уже с нетерпением ждала, когда мама закончит чтение, чтобы снова завладеть книжкой. Мы чуть ли не выучили доклад наизусть.
С таким чувством читали доклад все мои «клиенты».
В другой раз мне удалось выпросить у Ольги два экземпляра газет «Известия» и «Правда», но с условием возврата, так как они предназначались для кого-то другого. Меня удивило, что газеты Ольга вытащила из-за буфета. В случае обыска их ничего не стоило бы найти. А впрочем, и я не лучше прятала свои — в дрова, лежавшие в коридорчике.
С этими газетами произошла неприятность: я не смогла их возвратить Ольге. Только я вошла в столовую, как Белкин выклянчил у меня газеты и забрал к себе домой. Ведь газету, да еще центральную, не прочтешь украдкой, на работе. Через два дня он виновато оправдывался.
— Я прочел твои газеты и на одни сутки отдал близким друзьям. Ночью к ним пришли гестаповцы. Хорошо, что топилась печь: пока открывали двери, газеты сожгли. Поэтому я и не могу тебе их возвратить…
В другой раз самого Белкина возле базара едва не арестовал жандарм, приняв за спекулянта, а у Белкина в кармане лежала газета «Красный Крым». Всегда грозила гибель от таких случайностей, но об этом не думалось.
Однажды и со мной произошел пренеприятный случай, который мог стоить жизни, В этот раз я получила от Ольги очень большую пачку газет и листовок на русском и румынском языках, напечатанных на плотной глянцевой бумаге. Как обычно, я положила их за пазуху и целый день проходила так. Окончив работу, шла домой по Кантарной улице: в одной руке несла судки с обедом, а в другой сумку с перегаром. Было еще совсем светло. Вдруг что-то скользнуло вниз по ноге. Я сначала не обратила на это внимания, но, пройдя шагов десять, внезапно сообразила: газеты! Резко обернувшись, увидела картину, от которой на мгновенье туман пополз перед глазами: посреди тротуара лежали мои газеты и листовки. Над ними стояла женщина. Если что-нибудь и могло меня теперь спасти, так это быстрота. Я бросилась назад, нагнулась и стала проворно сгребать газеты и листовки.
Я не взглянула в лицо женщины — на это надо было тратить время, — но видела неподвижно стоявшие ноги в черных сапогах и с тревогой думала: друг или враг? Какие мысли проносятся в ее голове? Закрывает ли она меня своей фигурой от прохожих или соображает, что предпринять? Вдруг сейчас крикнет: «Партизанка, держите!» И все кончено, никуда не скроешься на людной улице.
Co6paв всю литературу, я сунула ее в сумку с перегаром, поднялась и, не глядя на женщину, быстро перешла на другую сторону улицы. Там замедлила шаг и посмотрела, как женщина реагирует. Она пошла вверх по улице. Я дала ей возможность меня опередить и до первого переулка следила за ней. Она не оборачивалась… Тогда я свернула в переулок и пошла быстрее.
Этот случай заставил меня быть осторожней, с тех пор я стала туго перетягивать ватник поясом.
Тревоги и подозрения
Зима была снежная и морозная, с частыми метелями. Но мы радовались.
— Смотри, как закрутило, — многозначительно подмигивал Иван Иванович. — Пусть крепнет мороз. Сиваш замерзнет, и наши пойдут в наступление.
В кухне адский холод от сквозняков, но мы, отогревая руки возле плиты, молили небесную канцелярию еще больше расщедриться на морозы, и метели. Глупцы, мы не понимали того, что части Красной Армии на Перекопе не только не видели пользы от морозов, но и очень страдали.
Теперь ко мне часто обращались с вопросами:
— Скажите, Женя, скоро мы дождемся освобождения? А что сделают с нами немцы при отступлении?
Чаще всех спрашивала буфетчица Мария Васильевна. В ее голосе слышались и надежда, и тревога, и сомнение.
Вопрос о том, что с нами сделают немцы при отступлении, оставался открытым и обсуждался до самого дня освобождения.
— Все зависит от быстроты наступления, — говорила я, — а вы теперь знаете темпы Красной Армии.
Теперь в каждом номере газеты «Голос Крыма» фашисты писали: «Наши части успешно оторвались от противника». Всем было понятно, что это значило: «Мы драпаем с предельной быстротой и не успеваем даже оглянуться на противника, который наступает на наши пятки». Значит, у немцев может не хватить времени, чтобы расправиться с нами, не до того будет, придется «молниеносно отрываться» от противника.
Не все служащие столовой были людьми патриотически настроенными, трех-четырех приходилось опасаться. Но как ни скрывайся, а при ежедневном общении о многом можно догадаться. Это подтвердил чебуречник Окай. Поссорившись с Иваном Ивановичем, он напился пьяным, ввалился к «Степке» в кабинет и там орал на всю столовую:
— Я знаю, здесь настоящее партизанское гнездо!
И еще что-то в таком духе.
Мы притихли, пораженные. Обычно трезвый и незлобивый, Окай вдруг открыл перед нами свои тайные мысли.
На счастье, столовая была еще закрыта, а те, кого мы опасались, включая «Степку», пропустили слова Окая мимо ушей. Но неизвестно, чем бы все кончилось в обеденный час, когда столовую наводняли гитлеровские солдаты, базарные торговцы, спекулянты и тому подобная шантрапа. А с момента открытия и до закрытия возле кассирши Шуры крутился агент криминальной полиции, грек по национальности. Для отвода глаз он делал вид, что без ума от нашей кассирши, и бедная.
Шура ежедневно терпела его назойливое ухаживание. Мы знали, кто такой этот «ухажор», но опасались его мало: самовлюбленный, глупый, ничего вокруг себя не замечавший, он больше занимался темными спекулятивными делами да любовался собственной персоной.
Окая постарались успокоить до открытия столовой, и все обошлось благополучно. Нашу столовую действительно можно было назвать партизанским гнездом: ее посещали и подпольщики, и партизаны. Но ни Окай, ни кто другой не натравили на нас гестапо.
Наступили первые дни марта. Рано утром я постучала в окошко Ольги, и, как всегда, через две-три секунды за стеклом показалось ее лицо. Я вошла и с удовольствием уселась в любимое кресло, отогреваясь возле горящей плиты. На дворе было очень холодно. Март «порадовал» новыми морозами и метелями.
В этот раз у Ольги не оказалось никакой литературы.
— Знаешь, — сказала она, — начались провалы организации.
— Да, я слышала о вооруженном сопротивлении подпольщиков на Речной. Весь город о нем говорит.
— Не исключена возможность, что мне придется уйти в лес, — продолжала Ольга. — Правда, прямой опасности еще нет, никто из арестованных меня не знает, но неизвестно, как дальше все обернется. А ты не беспокойся, можешь оставаться: кроме меня и Сергея, тебя никто не знает.