— Постойте минуту, — сказала начальница, — я сейчас позову сюда офицера, присланного искать для генерала хозяйку.

Она сделала несколько шагов к дверям соседней комнаты, а я, пользуясь суетой и шумом, царившими на бирже, быстро шмыгнула в противоположную дверь и удрала.

Наша столовая уже начала работать, превратившись после ремонта в ресторан. Я часто туда заходила. Все служащие интересовались моими делами и сожалели о моем увольнении. Однажды они встретили меня словами:

— Иди в столовую № 11, там требуется официантка, может быть, тебе удастся устроиться.

Я тотчас же пошла туда и обратилась к заведующему — пожилому человеку с гривой седых волос, солидной и внушающей доверие наружностью. Ему действительно нужна была официантка, но… все упиралось опять в эту биржу и поставленный в моей биржевой книжке штамп «безработная».

«Свет не без добрых людей», — подумала я, когда, узнав о моем безвыходном положении, заведующий предложил свою помощь.

— Я могу уничтожить злосчастный штамп в книжке и принять вас к себе на работу, у меня на бирже есть знакомый. Но это будет мне стоить 800 рублей, то есть литр водки.

— Где же взять 800 рублей! — разочарованно воскликнула я. — У меня нет таких денег и достать их неоткуда.

Не беспокойтесь и предоставьте все это мне. Я постараюсь уладить. А мы потом с вами рассчитаемся, — ответил заведующий, и лицо его осветилось приветливой улыбкой. — Дайте мне вашу книжку и приходите завтра.

— Буду очень и очень вам благодарна за доброту и участие, — сказала я, протягивая ему на прощанье руку.

Идя домой, я думала о том, какое приветливое и доброе лицо у этого пожилого человека с пышной седой шевелюрой. Только одно меня немножко смущало и приводило в недоумение: как и чем с ним буду расплачиваться? Может быть, постепенно вычтет из зарплаты?.. Или даст какую-нибудь работу? Например: штопать белье и носки.

На следующий день, придя в одиннадцатую столовую, я застала заведующего в своем кабинете.

— Садитесь, пожалуйста, — любезно предложил он, указывая на мягкое кресло возле его стола. — Сегодня все будет сделано, а завтра вы сможете приступить к работе.

Я села, а он откинулся на спинку кресла и внезапно из добродушного пожилого человека превратился в какого-то опереточного соблазнителя: глаза стали сальными, рот растянулся в сладенькой улыбке.

— Ну вот, Женечка, теперь мы с вами поговорим о расплате. Я плачу 800 рублей, а вы за это разрешите мне за вами ухаживать, — сказал он, нисколько, очевидно, не сомневаясь в моем полном согласии.

— Это невозможно, — ответила я, — у меня есть муж.

— Муж? Но ведь ваш муж где-то на фронте, он, может быть, уже давно убит. И, кроме того, не подумайте ничего дурного, вы просто разрешите мне иногда к вам приходить. Я прекрасно понимаю, с кем имею дело, я отношусь к вам с большим уважением и никогда не стал бы за вами ухаживать, если бы не был уверен в том, что вы достойнейшая женщина.

— Мой муж для меня жив, да и я не продаю свою совесть, — решительно сказала я, поднимаясь. — Отдайте мои документы!

— Прежде подумайте, у вас нет другого выхода, — произнес он, уже не улыбаясь.

— Мне не о чем думать. Отдайте мои документы!

— Хорошо. Идемте на биржу, ваша карточка там, — сказал он, поднимаясь.

При выходе из кабинета заведующий приостановился. Вдруг лицо его исказилось злобой, глаза стали колючими, он зашипел, как змей, мне даже на миг стало страшно.

— Если хоть один человек узнает о нашем разговоре, я буду самым злейшим вашим врагом!

Возле биржи я подождала, пока он вынес мне карточку, и мы молча с ним расстались.

«Ну и наивная же ты дура, — издевалась я сама над собой. — Носки свои он даст штопать! Не понимаешь того, что эти все начальнички — одного фашистского поля ягоды. Это тебе не советская власть!»

На другой день я зашла в ресторан к своим друзьям. Сказала, что с одиннадцатой столовой ничего не получилось из-за моей биржевой карточки. В ресторане оставалась еще вакантная должность марочницы. Меня стали уговаривать, чтобы я пошла в городскую управу к Бологовскому. Может быть, он сможет обойти биржу. Я долго не соглашалась идти на поклон к этому фашистскому прихвостню и наглецу, но меня убеждали:

— Ты же не пойдешь продавать свою совесть. Обведи его вокруг пальца — и все дело.

— Но ведь он опять начнет приставать, — возражала я.

— А ты его опять отошьешь.

— А он меня опять выгонит.

— А это будет видно, — отвечали мне, — может быть, и оставит в покое. А сейчас подумай о своей семье, которая голодает…

Положение мое было действительно ужасным: не на что жить, нечего есть и мне и всей нашей семье. Бедные мама и папа, так и не добившись прописки, уехали обратно в Бахчисарай.

А тут еще Володя — первый муж Лели, тоже перебравшийся в Симферополь, — окончательно слег в постель, умирая от туберкулеза. Мы с сестрой должны были подумать о том, чтобы взять его к себе. До сих пор мы не могли этого сделать, так как жили в чужой комнате, но теперь, совершенно случайно Леля получила комнату в том же доме, которую занимала одна женщина, уехавшая в деревню.

И вот я, скрепя сердце, решила опять обратиться к Бологовскому. У нас с ним состоялся довольно крупный разговор… Бологовской почувствовал что-то вроде угрызений совести и пообещал сделать так, чтобы на бирже изменили штамп в моей книжке. Бологовской действительно сходил к немецкому офицеру — верховному начальству биржи. Вышел он от офицера с видом мокрой курицы и заявил, что ничего сделать не может: гитлеровцы со своими холуями не особенно церемонились!

— Если вы каким-нибудь путем уничтожите штамп «безработная», а на это место поставите «работает», тогда я возьму вас на должность марочницы, — сказал мне Бологовской.

Я пришла в столовую и с грустью объявила друзьям, что ничего не выходит. Подумав немного, буфетчица Мария Васильевна сказала:

— Дайте, Женя, мне свою карточку. Я знакома с помощницей начальницы биржи, она добрая женщина; может быть, она для меня это сделает.

Я отдала свою карточку, и назавтра, как только я вошла в столовую, Мария Васильевна встретила меня с сияющим лицом:

— Вот, Женечка, ваша карточка, все сделано. Я вам говорила, что она добрая и многим помогает.

Позже я узнала о том, что эта помощница начальницы биржи была известна многим подпольщикам и делала для них все, что могла.

Теперь Бологовской снова зачислил меня в штат столовой на должность марочницы.

Еще ранней весной все говорили о готовящемся генеральном наступлении гитлеровцев. Василий Иванович Дроздовский ждал его с нетерпением, предвещал «скорую гибель большевиков». Я через знакомых кое-что узнавала о делах и настроениях Дроздовского, которого теперь возненавидела. Этот человечишко развернулся! Наконец-то после долгих лет мирной деятельности пчеловода, он обрел свое настоящее призвание. Подумать только, сколько лет великий талант детектива был утоплен в пчелином меде!

Немцы много кричали о своем весеннем наступлении, но прошла весна, началось лето. А там стали растекаться слухи о провале наступления фашистов и начале нового русского наступления. Все советские люди ждали этого момента с нетерпением, не сомневаясь в том, что он наступит. И вот он наступил. «Непобедимая» немецкая армия отступала. Тот, кто был в плену, кто томился в цепях оккупации, особенно понимает, что значит миг приближающегося освобождения!

Но типы, подобные Дроздовскому, продавшиеся с потрохами «новой власти», не хотели верить в крах немецкой военной машины. Мне рассказывали, что при одном упоминании о советском наступлении Дроздовский бесился.

— Все равно немцы победят, — кричал он, — ничего не значит, что отступают, у них такая тактика! Затянут русские войска в мешок, а потом уничтожат их.

Видимо, призрак расплаты встал перед его глазами. И не только перед глазами Дроздовского: неожиданно исчез Бологовской. Он завербовался на работу в Германию, но держал это в глубокой тайне до самого отъезда.