Но девушка не уходила.

— Ну ладно, ладно, пусть уж войдет! — сказал пробст.

Девушку впустили.

— Что тяготит твою душу, дитя мое? — спросил пробст и взглянул на девушку.

Он тотчас узнал ее: ведь он знал наперечет всех своих прихожан. Он конфирмировал ее. Сейчас ей должно быть уже двадцать. У ее отца, по прозвищу «Плодовитый», было шестнадцать человек детей. Эта семья жила в нужде и бедности. Отца два раза обвиняли в воровстве, а дети росли, как дворняги. Каждый пробивался в жизни как мог. И вот эта девушка врывается к пробсту в то время, когда он занимается сложнейшими делами. Беспокоит его по пустякам. Правда, она уже на сносях, видно, бедняжка унаследовала плодовитость своего рода. Девушка сидела неподвижно и упрямо молчала. Пробст начал терять терпение.

— Что это значит, дитя мое? Чего ты хочешь? Кто прислал тебя? Как случилось, что ты так располнела? Уж не одурачил ли тебя кто, дочь моя?

— Я знаю только одно — мне придется скоро рожать. Господин пробст, наверное, это заметил, это видно без очков. Роды будут после Иванова дня.

— Скажи мне, пожалуйста, при чем тут я, дитя мое? Надеюсь, что не беспорочное зачатие?

— Беспорочное? Нет, черт возьми, конечно, нет!

— Кто же отец?

— Кто же иной, как не Гисли! — выпалила девушка.

— Какой Гисли?

— Этот проклятый органист, Гисли Гислассон, — сказала девушка. — Хотя он меня теперь и знать не хочет, раз он собирается породниться с господами. А меня вот прогнали с места. Где же мне рожать? Не под открытым ведь небом, как овце? Может быть, прикажете мне травой питаться? У меня нет другого выхода, и я пришла к вам. И хотя дочь пробста тоже беременна, я могу поклясться всеми святыми, что Гисли тут ни при чем. Я хочу спросить вас — вы меня обучали катехизису, — по-христиански ли это: отбить у меня этого проклятого негодяя? У меня нет собственного угла, мне не к кому податься, а у дочери пробста есть квартира, есть господский дом и к тому же родные.

Красноречие непрошенной гостьи не осталось втуне. Спешно созвали совет, и всеми участниками было принято решение: без предупреждения изгнать Гисли Гислассона из магазина и из дома пробста. Молодой человек был так ошарашен, что без всякого сопротивления согласился обвенчаться с дочерью «Плодовитого» и отправиться с женой на острова с мешком ржаной муки, ящиком сахара и фисгармонией (одной из тех, которыми торговал управляющий) в возмещение понесенных убытков. Господа в Вике в случае необходимости действовали решительно. Только спустя два года молодой человек сообразил, что произошло в тот вечер, и тогда, покинув жену, уехал в Рейкьявик совершенствоваться в игре на фисгармонии.

Полная идиллия

Вы вправе спросить, что же случилось с дочерью пробста. Разве новый дом, построенный по другую сторону владений управляющего, пустует? Неужели, несмотря на все, она родила второго внебрачного ребенка?

Ни то, ни другое. Дом не пустует, ребенок фрекен Раннвейг отнюдь не явился на свет незаконнорожденным. Ничего непристойного не могло произойти в этой семье. Почему же? Да потому, что господа в Вике — благородные люди, самые благородные люди в этой части страны.

Хотя фрекен не вышла замуж за предполагаемого жениха, все же в назначенное время она вышла замуж. Долго ли девушке и мужчине найти друг друга? Правда, партия была не из завидных. Но если покопаться в прошлом, то жених происходил из хорошего рода, один из его предков был пастор, да и сам он получил образование, хотя и отличался большой скромностью. У него была во всех отношениях незапятнанная репутация, а в наше время это чего-нибудь да стоит. Итак, избранником явился приказчик Ханс.

Союз был скреплен в Иванов день в кабинете пробста. Кроме молодых и жены пробста на бракосочетании никто не присутствовал. Жених, одетый в праздничный костюм, выбритый, приглаженный, внимательно прислушивался к словам пробста, исполнявшего ритуал. Он слушал с таким видом, будто улавливал за словами текста скрытые намеки. Рядом стояла невеста, цветущая женщина, воплощение плодородия, напоминающая дерево, которое гнется под тяжестью плодов.

В тот же день они переехали в новый дом, а еще через день Раннвейг родила маленькую Катрин Хансдоуттир. Осенью, как и прежде, она вновь стала обучать молодых девушек ткацкому ремеслу, деля время между этим занятием и ребенком. А приказчик Ханс, который четырнадцать лет жил на участке бухгалтера, в сарае, оконопаченном смолой, и в темные осенние ночи заглядывал в окна чужих домов, теперь стал помощником бухгалтера, шурином управляющего, одним из столпов города, хозяином собственного дома, к тому же был женат на самой лучшей невесте в этой части страны.

Неудивительно, что пробст начал проповедовать с амвона смирение, он говорил о робких и униженных, не теряющих веры. Господь бог не забывает их, он их возвышает, ставит очень высоко, он благословляет их потомство, которое прославит имя господне во веки веков. Да славится имя господне!

Нельзя с уверенностью утверждать, что фру Туридур потерпела поражение в жестокой схватке за честь сестры, но в то же время нельзя сказать, что она одержала блестящую победу. Нужно признаться, что, хотя спасение и пришло в последний момент, все же это была вынужденная мера. Родство с приказчиком Хансом как-то снижало престиж дома. Хотя Гисли Гислассон не мог похвастаться своей родословной, все же он был многообещающим молодым человеком, к тому же музыкальным. Когда Гисли Гислассон выпал из игры, жене управляющего тем самым был нанесен жестокий удар. Что же прикажете делать, когда рушатся все планы? Пришлось прибегнуть к крайним мерам. Кипя от злости, Туридур в день свадьбы приказала заколотить калитку, соединяющую дворы сестер. Не ограничившись этим, она велела оплести ее колючей проволокой в знак того, что между ними нет ничего общего. Чтобы попасть из одного дома в другой, приходилось делать большой крюк. Удалось ли жене управляющего восстановить здоровье после того, как заколотили калитку? Как ни странно, но эта мера не улучшила здоровья Туридур. Она не выходила из спальни, запретила прислуге поднимать занавеси, не выносила яркого света. А что же говорил доктор? Он сказал, что ничто, кроме поездки за границу, не поможет фру. И жена управляющего уехала за границу. Однажды ночью она села на пароход, и в доме управляющего были подняты занавеси.

Болезнь, должно быть, была серьезная, раз Туридур решилась оставить мужа и детей на долгий срок. Никто не знал лучше, чем она сама, что без нее дом напоминал ладью без ветрил. Тотчас после отъезда жены управляющий начал подолгу засиживаться в гостях то у врача, то у хуторян или у священников, а дом все более и более приходил в упадок. Экономка не могла справиться с детьми, а их было немало. Старшей дочери уже исполнилось четырнадцать, следующей — тринадцать, затем шли два мальчика — одиннадцати и девяти лет и, наконец, еще две девочки — пяти и шести. Все дети, конечно, подавали большие надежды, хотя к книжной премудрости не очень тянулись. Обе старшие дочки развились очень рано. Их можно было считать взрослыми девушками, хотя они и не были конфирмированы. Обе потеряли интерес к детским играм, предпочитая болтать со взрослыми девицами и мальчишками. К труду их не приучили. Это были упитанные девицы, брызжущие избытком физических сил, а волосы у них так и искрились; в общем, очаровательные девушки. По утрам сестры любили валяться в постели, придумывая веселые развлечения. Они тянули друг друга за пальцы до тех пор, пока не хрустнут суставы.

И тогда пальцы почему-то назывались «незаконнорожденные дети». Игра очень нравилась девушкам, но забавлялись они ею только под одеялом, чтобы не заметила мать. Они успели начитаться легких романов. Сестры часто жаловались на нездоровье, и в результате доктор разрешил им посещать школу не каждый день. Да и мальчишки были настоящие сорванцы, мечтавшие управлять лодками деда. Они научились у моряков сквернословить, позаимствовали у них разные крепкие словечки и уснащали ими свою речь. Они всячески увиливали от умывания, считая его посягательством на свободу человека, и уже совсем было невозможно заставить их вытирать ноги при входе в дом.