Комната, предназначенная для приезжих, на сей раз была оборудована для самого жениха — магистра Богелуна. Немало ломали голову над тем, как обставить комнату такого уважаемого господина. Советовались со многими посторонними людьми. Например, с прачками, простыми женщинами, случайно оказавшимися в доме, женами двух пасторов из других приходов, пришедшими сюда за покупками, несколькими девицами с островов, которые учились в Рейкьявике, и, наконец, с докторской четой; так что молва об этой комнате разнеслась по островам, соседним приходам, поселку. Но, поговорив с каждым из этих экспертов, фру Туридур вздыхала и заявляла, что последнее слово за сестрой Раннвейг. Туридур обещала не принимать окончательного решения без ее согласия.

Наконец комната была готова. Здесь стояла широкая кровать с двумя пуховыми перинами, покрытая вышитым покрывалом, два удобных кресла, принесенных из нижних комнат, письменный стол с массивной резьбой, чернильный прибор со всеми принадлежностями, удобный диван со множеством искусно вышитых подушек, маленький курительный столик, а на нем глиняная кружка со смесью английских табаков и двумя сортами голландских сигар. Была здесь и книжная полка, где стояли латинские и греческие словари, саги, новый завет, «Рассказы фельдшера» Закариаса Топелиуса, произведения Бьёрнсона в кожаных переплетах и, наконец, два старых псалтыря, весьма редкие и ценные экземпляры: один изданный в Холаре, другой — в Видеи. Кроме того, «Айвенго» Вальтера Скотта в роскошном издании, по легкомыслию купленный управляющим в Эдинбурге.

На стене висели репродукции Венеры Милосской, которую здесь называли «Миланской»; небольшая картина, изображавшая ребенка и собачку, с надписью: «А ты умеешь говорить?»— и великолепная олеография Венеры и Психеи. В доме управляющего долго играли в «угадай-ка», кто Венера, а кто Психея. До сих пор никому не удалось с точностью установить это, надеялись, что магистр Богелун немедленно разрешит все сомнения. На полу лежал ковер с цветным узором на красном фоне, а на окнах с видом на море висели два ряда гардин: одни из желтого шелка, другие из зеленого камчатного полотна.

Если выглянуть из этих окон в тихий весенний вечер и окинуть взглядом береговые скалы и шхеры, отбрасывающие тень на море во время прилива, или по утрам, когда покрытые зеленью мыс и острова улыбаются утреннему солнцу, когда отражение шхер в водной глади походит на неведомые города, — как не назвать Исландию красивой страной! Все были уверены, что магистр Богелун по заслугам оценит вид из своей комнаты.

К прибытию парохода все было готово. Фру Туридур в сопровождении нескольких почтенных женщин пришла за фрекен Раннвейг, так как ей предстояло решать, подойдет ли эта комната для жениха. После продолжительной беседы сестер с глазу на глаз они вместе спустились по лестнице. Раннвейг едва держалась на ногах, глаза у нее были опухшие, щеки впалые, вокруг рта складки.

Дамы нежно и ласково приветствовали Раннвейг, но она не ответила и отстранила их от себя. И все церемониальной процессией двинулись но направлению к господскому дому. Яркие банты на груди и шелковые передники переливались на солнце всеми цветами радуги. Простые женщины выходили из своих хижин и с восхищением смотрели на процессию, говоря:

— Сейчас ей покажут комнату будущего мужа. А другие:

— Боже мой, как странно: само счастье улыбается ей, а она так печальна!

— Да, — соглашались остальные, — подумать только, она больше никому не улыбается, жизнь угасла в ее глазах.

Она не только не улыбалась, но и не отвечала на приветствия, она шла с поникшей головой, окруженная женщинами; казалось, она не слышит и не видит, что происходит вокруг.

Разве она никого не замечала? Нет, как же, она увидела одного человека. Он шел по тропинке из фактории и остановился на мостике, перекинутом через ров, там, где тропинка, ведущая к фактории, переходит в большую дорогу. Он стоял, почтительно склонившись, пока не прошла мимо эта важная процессия. Он был в том же лоснящемся костюме из сукна, который носил осенью, он не поправился с тех пор, на белках глаз у него появились красные прожилки, морщины на щеках стали более глубокими. Но когда он поднял руку для приветствия, можно было заметить, что рука эта красива, хотя она и пропахла запахом товаров, которые он отпускал.

Возможно, что к Раннвейг на миг явилось хорошее расположение духа, каким она отличалась в старые добрые времена, потому что она подняла голову и, пытаясь улыбнуться, ответила на его приветствие. Никто не мог отгадать тайну этой перемены; ведь никому не было известно, что перед отъездом фрекен Раннвейг этот человек дал ей несколько ёре и просил купить кое-что для себя. Он заявил тогда, что может ждать целую зиму. То ли она забыла об этом поручении, то ли в Копенгагене не знают, что такое сабадиловое семя, — ясно одно: она вернулась, не выполнив поручения, даже не извинилась перед ним, не возвратила ему денег. Раннвейг в задумчивости прошла несколько шагов, затем вдруг остановилась, оглянулась, но приказчик Ханс уже исчез. Она стояла и смотрела ему вслед.

— Что ты там увидела, дорогая? — спросили женщины.

Вместо ответа фрекен Раннвейг, освещенная вечерним солнцем, разрыдалась тут же на улице, закрыв лицо руками.

— Дорогая, что с тобой? — спрашивали ее женщины, обнимая и утешая ее.

— Я обманула его! — рыдала она и все повторяла: — Я обманула его!

И ни слова больше.

Однако заставить ее продолжать путь к господскому дому и осмотреть комнату жениха было невозможно.

— Вы можете идти, а я возвращаюсь домой.

— Она не в своем уме, — прошептала Туридур.

Но Раннвейг, услышав эти слова, открыла лицо

и растерянно посмотрела на сестру заплаканными глазами. В них не было ненависти и злобы. Просто младшая сестренка в отчаянии взглянула на старшую сестру. Она не сказала ничего плохого. Она ведь вообще не могла сказать ничего дурного ни одному живому существу на свете. Она только произнесла:

— Я в полном здравии. Это ты, Туридур, сошла с ума! — и, повернувшись, направилась к дому.

Женщинам ничего не оставалось, как последовать за ней.

Наконец наступил долгожданный день. Это был один из тех ясных весенних дней, которые мы все знаем и с которыми у всех у нас связаны лучшие воспоминания жизни. Над домами пробста, управляющего и бухгалтера развевались флаги. Прежде чем сирена возвестила о прибытии на рейд парохода, белая лодка управляющего отчалила от берега. В ней сидели управляющий, его жена и пробст. Мужчины были в черных пальто, в котелках самого лучшего качества, в руках они держали эбонитовые палки с блестящими наконечниками. Жена управляющего надела исландский национальный костюм, светлый платок, белые перчатки. Она слегка нервничала, но была такой же внушительной, величественной, как всегда. Фру Туридур отдавала распоряжения гребцам, потому что она вообще привыкла распоряжаться.

На пристань все больше и больше собиралось людей, которые пришли поглазеть, как господа встречают своего будущего зятя. Все шло очень хорошо. Как только прогудела сирена и пароход бросил якорь, лодка пришвартовалась к пароходу.

Прошло некоторое время. Чем дольше господа находились на борту парохода, тем больше людей становилось на пристани — мужчин, женщин, детей, стариков, — всем не терпелось хотя бы мельком взглянуть на жениха, когда он сойдет на берег.

Прошло еще некоторое время, и белая лодка управляющего оттолкнулась от парохода. Зрители, проявляя нетерпение, стали протискиваться вперед, к самому краю пристани, чтобы получше рассмотреть жениха. Лодка не прошла и половины пути, как самые дальнозоркие заметили, что в ней не прибавилось пассажиров. Теперь все с напряжением вглядывались, приставляя к глазам руки, и по мере того, как приближалась лодка, даже люди с самым слабым зрением убеждались, что народу в ней не прибавилось, но, видимо, за время этого короткого рейса произошли события, вызвавшие полное душевное смятение у всех троих членов этой делегации. Достоинство сменилось торжественной смиренностью, важность — глубоким горем.