– О-о, большой будет скандал!.. Но-но, посмотрим…

Судьба дирижера не занимала его вовсе, а то, что деньги за спектакль не придется возвращать, устраивало вполне.

Театр был полон. Пражские зрители гудели, ожидая чего-то из ряда вон выходящего.

Когда за пультом появился русский дирижер, его встретили шумными аплодисментами. Он обернулся и деловито поклонился. Казалось, он достаточно опытен в постановке опер и уверен в исходе спектакля. За исключением немногих, никто в зале не знал, что пульт его чист и партитуры перед глазами капельмейстера нет.

Это было известно лишь музыкантам. Они с величайшим интересом ждали первого взмаха, как будто судьбу спектакля решал именно этот взмах.

Балакирев осторожно прикоснулся палочкой к пульту и начал.

Ну, увертюра: увертюру знает каждый. Но дальше что будет, не через триста – четыреста тактов, а позже? В зале сидели до предела взволнованные друзья, знавшие, какие последствия может иметь провал для дела, которое они защищают. С замиранием сердца они ждали заминки, промаха, остановки… Что-то ужасное, неприличное и вместе с тем оскорбительное рисовалось им. Газеты разнесут это повсюду, и делу славянской дружбы будет нанесен непоправимый удар.

Но все шло пока без заминки. Балакирев дирижировал так, точно строки партитуры были выгравированы перед его глазами. Он помнил их, и по мере того, как продвигался, страницы как бы сами одна за другой раскрывались перед ним. Это было особое свойство памяти, цепкость ее и сила. Наоборот, без партитуры он с еще большим увлечением и большей горячностью вел спектакль, и оркестр, почувствовав это, отозвался собственной горячностью.

Во время антракта до публики дошел слух о том, что русский дирижер ведет спектакль наизусть. Когда Балакирев появился за пультом вновь, театр встретил его как победителя. Аплодисменты усиливались с каждой секундой. Он взглянул в глубину оркестрового помещения, понял по лицам артистов, что они заодно с ним, союзники его дела, и отвесил глубокий поклон, благодаря всех за доверие. Музыканты тоже начали аплодировать. Удары смычков о деки[xi] стали слышны в зале и вызвали еще более горячий отклик.

Еще раз Балакирев поклонился. Сев, он вытер красным фуляровым платком лоб и с облегчением вздохнул. Теперь, кажется, можно было сказать, что победа «Руслана» бесспорна.

И действительно: Прага давно ке помнила такого приема, какой она оказала русской опере и русскому дирижеру. Успех был исключительный, небывалый.

Через несколько дней, уезжая, выслушивая последние приветствия, пожелания, обещания, увозя воспоминания о новых друзьях, Балакирев вправе был сказать себе, что путь на запад для русской музыки наконец открыт и что в этом есть доля его усилий.

Связи, возникшие в результате его поездки, не обрывались. Вскоре в честь представителей от славянских стран состоялся в Петербурге концерт, которым снова дирижировал Милий Балакирев. Были исполнены его «Увертюра на чешские темы» и «Сербская фантазия» Римского-Корсакова. Успех концерта был огромен. Люди искусства из разных славянских стран протянули впервые друг другу руки. Стасов в отчете своем написал, что, как он надеется, славянские гости не забудут тех ощущений, которые вызвал концерт в их сердцах, и что поэзия, талант и умение, проявленные маленькой, но уже могучей кучкой русских музыкантов, останутся у всех в памяти.

Могучая кучка! Впервые было произнесено это слово. Пускай оно вызвало насмешки противников, пускай недоброжелатели стали применять его в ироническом смысле, – слово было сказано. Ему суждено было пережить поношения хулителей, оно поднялось над их приговором и сохранило силу свою навсегда.

XIII

Стасову открыла дверь Софья Ивановна.

– А маэстро наш дома? – спросил он.

– Пишет, – сказала она шепотом. – Может, у меня пока посидите, Владимир Васильевич? Работает с самого утра.

– Гм-гм… Конечно, оно хорошо, что пишет, да только дела есть поважнее. Пройду к нему, авось бог помилует.

– Он сердитый, когда работает, – предупредила Софья Ивановна.

По мере того как слава жильца росла, хозяйка со все большей ревностностью охраняла его покой. Народу ходило к нему теперь много, мешали часто, и Софья Ивановна старалась не допускать посетителей в неурочное время или без крайней надобности. Стасова она, впрочем, знала давно и питала к нему живейшее расположение.

– Не хотите, Владимир Васильевич, со мной посидеть?

– Да надобно самого видеть. Ну, авось не съест! – И Стасов решительно направился в комнату. – Милий, – начал он, распахивая дверь, – я не стал бы вас отрывать, если бы не особые обстоятельства…

Софья Ивановна увидела лицо жильца и, не любя, когда при ней ссорятся, отошла: пускай объясняются с глазу на глаз.

Балакирев неохотно оторвал глаза от бумаги:

– Я работаю, Бах.

Вид у него был неприязненный. Не смутившись этим, Стасов уселся поудобнее, вытянул ноги и приготовился к серьезному разговору.

– Что вы, кстати, сочиняете-то?

Автор накрыл листы рукой. Он хмуро посмотрел на часть, оставшуюся незакрытой. Он ужасно не любил, когда его отрывали в такую минуту.

Не получив ответа, Стасов продолжал:

– Дела, Милий, срочные, и надо нам крепонько все обдумать. Дело заключается в том, что гог и магог петербургского музыкального мира Антон Григорьевич Рубинштейн от всех своих званий и мест отказался и покидает нас.

Он думал поразить этой новостью Милия, но тот, делая вид, что новость нисколько его не удивляет, заметил только:

– Об этом разговоры были… А что произошло? Почему вдруг решил?

– Видно, поклонники доконали. Он думал, что будет править партией Елены Павловны как вздумается, а они тоже коготки свои выпустили. Рубинштейн нужен им как прикрытие. Он артист, а они чиновники. Они его и против нас натравливали, а он человек простодушный. Фаминцын, Заремба и иже с ними твердили, что русской музыки нет, он же нет-нет, а новое русское сочинение в программы свои включал. Он хотел консерватории придать блеск и размах, а они его в узде держат господа покровители. И вдруг артист в нем восстал: надоело подчиняться тупицам. Короче говоря, Рубинштейн написал заявление и одним махом сложил с себя все звания и всю ответственность.

Балакирев сидел по-прежнему хмурый.

– К нам какое же это имеет касательство? Не пойму.

– Вы, Милий, сегодня от бирючества своего недогадливы. В консерватории на его место Заремба назначен. А дирижировать в Русском музыкальном обществе кто будет?

– Не знаю. Это их дело.

– Я сказал бы, Милий, что дирижировать должны вы.

– Я? – Балакирев поморщился: он был чувствителен ко всему, что касалось его престижа. – Не надо превращать это в шутку, Бах.

– Вот вы какой! Месяцами не пишете, а как время горячее подойдет – уткнулись в ноты и не видите ничего. Так вот: вам известно, что Дмитрий, мой брат, входит в Русское музыкальное общество – он в дирекции. Директор, как вам известно, Кологривов: мужчина неглупый, с понятием. Он за вас. Дмитрий, само собой, тоже. А председатель петербургского отделения кто?

Балакирев отчужденно пожал плечами, стараясь по-прежнему казаться безучастным.

– Александр Сергеевич Даргомыжский, к вашему сведению, – произнес Стасов раздельно.

Тут его друг не выдержал:

– Вот это новость! Нет, вы все-таки, Бахинька, молодец!

– Проняло наконец? Не зря я, стало быть, помешал? Софья Ивановна стережет вас так, что с трудом пробрался, а прибраться, как видите, было нужно.

Встав из-за стола, Балакирев начал ходить из угла в угол. Потом лег в волнении. Потом снова встал.

– Ну, а я что же могу сказать? Это же не от меня зависит.

– Ежели к вам обратятся, надо ответить согласием, вот и вся ваша роль. Остальное буду делать я, ваш слуга покорный.

– А Бесплатная школа как же?

– Что же, надо подумать. Как с нею быть, по-вашему?