Дирижеру пришлось два раза выйти на аплодисменты. А Римского-Корсакова, как на грех, нигде не было.

Пройдя за сцену, Балакирев раздраженно спросил:

– Да где же он, в самом деле? Ну что за мальчишество!

Он увидел растерянного автора, которого вели под руки Мусоргский и Бородин. Балакирев посмотрел на него сердито и, отложив нравоучения до другого раза, сухо произнес:

– Вы же слышите – публика требует. Пойдемте!

Под его строгим надзором Римский-Корсаков пошел к двери. Аплодисменты вдруг стихли – точно не того увидели, кого надо было. Перед публикой стоял совсем еще молодой человек, примечательный разве только тем, что он одет в морскую форму. При всей его выправке, видны были закоренелая неуклюжесть и застенчивость.

Одно мгновение продолжалось это молчаливое знакомство с автором, потом аплодисменты вспыхнули с новой силой. Точно все вдруг поняли, что и молодость и то, что это всего лишь начало пути, заключают в себе великое обещание.

Римский-Корсаков поклонился торопливо и неумело. Это вызвало еще большее расположение к нему.

Наверно, не многие поняли в ту минуту, что они присутствуют при рождении первой русской симфонии, которой суждено проложить путь для величайших творений русской музыки. Однако аплодировали все, и Корсакову пришлось еще два раза выйти к публике.

XII

Ах, что за славное это было время в жизни Мусоргского! Дом Шестаковой, вновь разгоревшаяся привязанность к Даргомыжскому, дружба с Римским-Корсаковым и Бородиным и старые, прочные отношения со Стасовым и Балакиревым.

Милий все еще не отказался от роли учителя и наставника: он критиковал, бранил или одобрял, восторгался даже, и всё как старший. Но любили его по-прежнему, потому что, при всей своей нетерпимости, он был бескорыстен и интересами другого жил так же, как собственными.

Это был не прежний учитель музыки, весь день бегавший по урокам. Слава о Балакиреве распространилась за пределами Петербурга, и даже заграничные музыканты, приезжавшие сюда, почитали за честь встретиться с ним.

В последнее время он начал увлекаться славянскими делами. Приезжали чехи, и он вел с ними таинственные переговоры, после чего потребовал, чтобы члены кружка засели за сочинения на славянский сюжет. Римского-Корсакова он засадил за Сербскую фантазию, сам начал писать Чешскую, Мусоргского склонил к мысли сочинить поэму о Подибраде Чешском.[x]

Вообще интересы балакиревцев были широкими. Любя все русское в искусстве, они с горячей симпатией относились и к иноземному, в частности, к восточному. Это еще от Глинки, который в «Руслане» воспроизвел тончайшие краски Востока, к ним перешло и так или иначе захватило всех членов кружка. И «Саламбо» была отчасти связана с этим, и вторая симфония Римского-Корсакова «Антар», и «Князь Игорь» Бородина, и «Еврейская песнь», сочиненная Мусоргским, и его же массивный хор «Поражение Сеннахериба».

Сейчас интерес их обратился к славянским странам. Завязалась переписка, дружба, а венцом явилась поездка Балакирева в Прагу.

Пражский театр славился еще при жизни Моцарта. Он первый поставил моцартовского «Дон-Жуана». Теперь там решили осуществить постановку опер Глинки, положив тем начало их европейской славе.

Для постановки «Руслана» привлекли Балакирева. Он был приглашен как дирижер с большим именем, как искренний друг славян и один из самых пламенных пропагандистов глинкинских творений.

За ним по пятам последовали молва и споры, знамя его друзей и тени его противников. Балакирев не предполагал, что и в Праге, куда он ехал в качестве друга, ему придется встретить ожесточенное сопротивление.

Партитура и партии «Руслана» прибыли туда еще до его приезда. Все урезки, какие делались в петербургской постановке, все сокращения и искажения, все рутинерские наслоения прибыли тоже – такое впечатление создалось у него, лишь только он начал репетировать. Оказалось, что певцы выучили свои роли со всеми пропусками, какие имелись в партиях. Рука, безжалостно резавшая и кромсавшая «Руслана» в Петербурге, опередила Балакирева.

Не желая с этим мириться, он решил ставить «Руслана» так, как этого требовал самый дух глинкинской музыки. Воля художника, защищавшего великое творение, столкнулась с рутиной театра. Нашлись поклонники и противники и в Праге. Некоторые певцы, признав в Балакиреве истинного музыканта, стали целиком его союзниками. Зато другие начали плести сеть интриг. Поползла молва о том, что опера ставится неудачно. Балакирев работал упорно. Одно за другим снимались наслоения с «Руслана»: так с изумительного полотна смываются краски, положенные руками посредственных реставраторов, и постепенно открываются подлинные краски картины.

Прага ждала спектакля. Слухов было так много, что исход постановки одинаково волновал и противников и друзей. И вот за несколько часов до начала в гостиницу прибежал взволнованный контрабасист.

– Ах, маэстро, какое несчастье! – воскликнул он задыхаясь. – Мы думали, что сегодня вы наконец докажете всем свою правоту. Но, боже мой…

– Что произошло?

– Партитура украдена!

Услышав это, Балакирев побледнел. Контрабасист ждал ответа, хотя и понимал, что дирижеру ответить нечего. Он прибежал сюда в полной уверенности, что спектакль не состоится и работа сорвана, но все же на что-то надеялся.

Выражение страшной усталости было на лице Балакирева. Не только эти дни пронеслись перед ним, дни, полные упорства и мужества, но вся его жизнь встала в воображении: сколько бед, лишений, сколько препятствий на каждом шагу! Какой-то проклятый рок преследует его начинания. Сегодня, вдали от родины, знамя родного искусства должно было развернуться над столицей древней Чехии. И вот все рухнуло!

– Что же теперь будет? – спросил музыкант.

Собрав все свои силы, представив себе страницы украденной партитуры, Балакирев после размышления заявил, что он будет дирижировать наизусть. Контрабасист невольно отступил на шаг. Он помнил, как отдельные оркестровые группы подолгу разучивали сложнейшие места из «Руслана». Это была кружевная ткань с тончайшими узорами; мысль, что человек, стоящий за пультом, в состоянии удержать в памяти каждый узор, казалась почти невозможной.

– Маэстро, как же так? Ведь это невыполнимо!

Балакирев ответил, что иного выхода нет. Посетитель ушел от него, полный сомнений.

Вскоре после его ухода явились в гостиницу представители театра. Они пришли выразить свое сочувствие русскому дирижеру. Одни были искренни, другие с притворным участием спрашивали, как поступит маэстро. Все были уверены, что спектакль отменят. Но деньги, расходы, затраченные на постановку, – кто это возместит?

Балакирев смотрел на них исподлобья, с трудом сдерживая свое негодование. Труппа была на его стороне, но вот группка противников, собираясь загубить все, что он сделал, еще выражает ему сочувствие!

Он стоял опустив руки и слушал.

– Отменять спектакль невозможно, господа. Безобразие, кто бы ни был его виновником, остается на совести лиц, которые его допустили. Моя миссия трудна, я сознаю, но иного выхода нет. По мере возможности я постараюсь выполнить свой долг перед благожелательной чешской публикой.

Возглавлявший делегацию помощник директора спросил:

– Да, но как, дорогой маэстро?

– Придется дирижировать оперой без партитуры.

Они посмотрели на него недоверчиво. Один из самых рьяных противников вдруг воскликнул:

– Браво, браво! Это будет неслыханно!

Перед ним возникла соблазнительная картина публичного провала, и он даже захлопал в ладоши, как будто разговор с маэстро был тоже своего рода спектаклем.

Делегация удалилась. Члены ее сообщили директору, что спектакль, который, как все были уверены, должен быть отменен, по настоянию дирижера состоится, несмотря ни на что!

Короткий, круглый, как шар, директор выслушал сообщение невозмутимо. Вытащив изо рта сигару и положив ее перед собой на стол, он многозначительно произнес: