Подумал-подумал убогой: жалко ему и быков и сына братнина, и говорит:
— Пускай лучше быки подохнут.
— Будь по-твоему! — сказал старик и пошел дальше.
Стал подъезжать убогой брат к своим воротам, вдруг оба быка упали на землю и тут же издохли. Горько он заплакал и побежал к богатому.
— Прости, — говорит, — без вины виноват! Уж такая беда стряслась: ведь быки-то пропали!
— Как пропали? Нет, любезной! Со мной так не разделаешься, заморил быков, так отдавай деньгами.
Откуда у бедного деньги? Ждал-пождал богатой и повез его к праведному судье.
Едут они к праведному судье, и попадается им навстречу большой обоз, тянется по дороге с тяжелою кладью, а дело-то было зимою, снега лежали глубокие. Вдруг ни с того, ни с сего заупрямилась одна лошадь у извощика, шарахнулась в сторону со всем возом и завязла в сугробе.
— Помогите, добрые люди! Выручьте из беды! — стал просить извощик.
— Дай сто рублев! — говорит богатой.
— Что ты! Или бога не боишься? Где взять сто рублев?
— Ну сам и вытаскивай!
— Постой, — говорит убогой, — я тебе задаром помогу.
— Соскочил с саней, бросился к лошади, ухватил за хвост и давай тащить: понатужился и оторвал совсем хвост.
— Ах ты, мошенник! — напал на него извощик, — ведь конь-то двести рублев стоит, а ты хвост оборвал! Что я теперь стану делать?
— Эх, брат, — сказал богатой извощику, — что с ним долго разговаривать? Садись со мной да поедем к праведному судье.
Поехали все трое вместе, приехали в город и остановились на постоялом дворе. Богатой с извощиком пошли в избу, а убогой стоит на морозе. Смотрит — копает мужик глубокий колодезь, и думает: «Не быть добру, затаскают, засудят меня. Эх, пропадай моя голова!». И бросился с горя в колодезь, только себя не доконал, а мужика зашиб до смерти. Тотчас подхватили его и повели к праведному судье.
Стал судить праведный судия и говорит богатому:
— Убогой загубил твоих быков, жалеючи сына. Коли хочешь, чтоб он купил тебе пару быков, убей наперед своего сына.
— Нет, — сказал богатой, — пусть лучше быки пропадают.
[Сказка в издании Афанасьева не окончена. Вместо окончания издатель сообщил: «Дальнейшие решения судьи совершенно сходны с текстом лубочной сказки»].
У меня было горя много; было мне жить нехорошо, вот как и теперь. Были у меня тройка коней, заведено все хорошее положение. Были извозы сильные, в Торопец пшеница шла. Поехал я в Вязьму, навалил пшеницы три куля на лошадь, в Торопец везть.
Дело было на масляную. Люди повезли обозом, а я остался, — что мне с ними? Кони у меня хорошие, останусь справить масляную!
Ну, справил я масляную, отгулял, в первый понедельник поехал я. А тулуп у меня надет был новый. Только заехал за Белую, бежит белка через дорогу. А была погода понастливая, понастик был.
— Эх! Штука хороша! Бежит тихо, пойду я ее поймаю, в город продам и погуляю там, свезши пшеницу.
Поставил коней тройку на дороге, за ней отправился.
Она от меня не уходит, и поймать не поймаю. Она в лес, я за нею, она бегла, бегла, стало мне душно, я тулуп скинул, думаю: «Назад, пошедши да ее поймавши, возьму его».
Она с леса на лядо на чистое, я все-таки за ей: я-то замучился, да и она-то замучилась.
Деться ей негде. Стоит толстая осина на ляде, она на осину.
— Погоди ж! Я тебя поймаю теперь! Она с осины хошь свалится, убьется, все ж моей будет!
Я за ней на осину. Осина была двойчатка, толстая; я до двойчатки долез, хотел меж суков встать, а она дуплястая; я в тое дупло провалился, до самого корня. Тут-то я и сознался, что пропали мои кони, одежа, а я сам помру тут!
Сижу там день, свету не вижу никакого, и другой, вылезть никою нельзя, надо помирать там. На третий день рано подходит мужик к этой осине и с топором.
— Ах, — говорит, — штука какая! Сколько можно осьминок наделать, сколько дуплянок! Дай ее завалю!
И начинает сечь; разделся парень и секет мне прямо по горлу! Хошь и завалится осина, а голову мне переломит! Посек кромочки, видит, что сечь не стоит, вся гнилая, я гнуться, чтоб шею не сломало, прижался.
Она скоро и завалилась. Как стала валиться, я голову выторнул, да «га» со всей мочи. Мужик как глянул, спужался, да и на уход оттуль, и одеяние свое оставил!
Я вылез, одежду его надел: идти не знаю куда! Пошел прямою линией лесом, кудыж-нибудь выйду на поле! А сам не пивши, не евши третьи сутки. «Хоть бы скорее в деревню выйти», — сам себе думаю. Вышел на поле, стоит церква деревянная. Пойду на тою церкву. А там только поп с дьячком построивши, села нет. Надо ночевать, темно стало. К дьячку что идти — он бедный; надумал, пойду к попу просить ночевать, может покормит.
— Ночуй! Лезь вон на палати против печи!
А нет того, чтоб меня покормить!
По убогому делу случилось, что родить пришлось попадье; за бабкой сходить некому.
— Ах, — вздумал поп, — у меня прохожий человек ночует; попрошу его.
А идти через реку.
— Встань, брат, сходи за бабкой, вон деревня на горке стоит! Да она пешая не пойдет, возьми детскую тележку.
Отдал мне тележку, отправился я за бабкой. Приезжаю я к бабушке.
— Бабушка, поп просит вас, попадья там мучится.
Баба рада, сейчас сбирается: бабы охотники бабить. Вышла, села в тележку, стал я под горой спускаться; я ж голодный, немолодой, спотыкнулся, тележка мимо меня под горку да с бабой в воду. Стал я на берегу думать, что мне теперь делать? Ти к попу идти, ти совсем уйти!
Надумал не плошь этой сказки: пойду к попу опять, скажу, что меня не послушалась, не поехала, идите сами; у него хошь хлеба край тем часом украду, да и уйду!
Прихожу к попу.
— Батюшка, меня старуха не послушала, потому незнакомый человек, просит вас!
— А где тележка?
— Тележка у бабы осталась.
Они уже тут с попадьей распорядились, небабиного ребеночка положить перед богом за столом на лавке.
— Ну, вот тебе рубиха (чем бабы белье бьют), карауль ребенка, чтоб кот не унес, а попадья другое дело справит.
Я сидел, сидел, задремал; ниоткуль не бывши, идет кот по лавке; я хотел кота, да по ребенку! Забил его до смерти! Покуда я ребенка забил, бежит поп, сердитый, кудлами трясет, заорал:
— Ты мне бабу залил, ребенка забил! Что с тобой делать?
Сходил за дьячком, привел дьячка.
— Давай до света свяжем его и представим в суд в город; он пролыга какой ходит!
Ну что делать? Дождалися дня.
— Я с ним пешой не пойду, запрягай лошадь!
Поп сел на лошадь, а меня сзади привязал на веревочку, ведет. Ехали мы, ехали. Встречается с нами на хорошей лошади дворянин, командирин господской. Лощадь у его полтораста рублей стоит. Хотел от попа отворотить в сторону, лошадь и утопил.
— Батюшка, постой, пособите мне кобылу выпростать, утопла!
— Во проси моего разбойника, а я не полезу в воду мочиться.
— Дядюшка, пособи мне лошадь выпростать, я тебе дам две гривенки за работу.
Я загодя расчислил, что себе два фунта хлеба куплю (две гривенки медных, это шесть копеек по тому время).
Ну, взял кобылу за хвост, подобрал его порядком, как дернул сгоряча, хвост по самую седелку со шкурой ободрал!
— Как же мне теперь к барину показаться! Он убьет до смерти! Кобыла полтораста рублей стоит!
Значит, и тот на меня жаловаться!
Повели меня в Белую. Судьи поглядели один на одного, усмехнулись.
— Как же будем судить? С этого взять нечего, что привели! — переговариваются сами собой.
Говорят попу:
— С виновника по сто рублей!
На попа:
— Ну, жалуйся на своего арестанта.
— Как же не жаловаться на него! Попросился на ночь, я его пустил, всходилась моя хозяйка родить. — «Съезди за бабкой на детской тележке!». Он бабку взял, посадил, да в реку и упустил, да пришел — меня обманул, что «со мной не едет, иди сам!». Я пошел, заставил его ребенка караулить, чтоб кот не унес, он мне ребенка забил!