— Зоя Сергеевна!..
— Не смотрите!.. Не надо… Вы — жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…
— Зоя, милая!.. о чем?..
— Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..
Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.
— В перчатках! В перчатках! — смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:
— Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты — жестокий…
— Воскресло? Да?
— Да.
— Всё?
— Всё…
— Поцелуй!
— Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…
Но я не соглашался, что это — лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…
— Какой ты… нехороший!..
— Любишь?..
— Не спрашивай же!
— Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?
— Н… не знаю.
Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там — разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.
— Куда же мы… Этак зайдем на край света…
— Что ты говоришь, Зоя? На край света!..
Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…
— Скажи… мне правду… Геннадий!
— Что? Какую правду?!.
— Ты… не говорил Вере, что любишь ее?
— Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…
— Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…
— Ты испугалась?..
— Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?
— Верь!
— Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…
— Ты умеешь!..
— Нет! Есть на свете один человек, которого я…
Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.
— Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..
— Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..
— Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?
— Да…
— И это не будет обманом… для удобств?
— Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…
— А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…
— Значит — и меня тоже!..
— Ты будешь моей женой?
— Да.
Сказала «да» так просто и посмотрела с печальной, доверчивой улыбкой прямо в глаза.
— Ну… Прощай!.. Погоди, я сперва тебя… я хочу перекрестить тебя. Ты не веришь, а я всё-таки хочу… Я верю!..
Три раза она перекрестила меня, сказала: «иди, с Господом!» и, упав на грудь, расплакалась, как маленькая девочка…
— Прощай!..
— Христос с тобой… Будь здоров и… не грусти!
Ушла. Господи, какое счастье любить тебя и быть тобою любимым!..
— Ну, а теперь за дело!..
И всю ночь до рассвета мы с Касьяновым трудились над сокрытием в безопасные места нашей нелегальной библиотеки и наворованного в типографии шрифта. А когда благополучно окончили эту тревожную работу, то расцеловались и разошлись…
— Извольте, я готов… ищите, берите, сажайте!..
И я решительно и спокойно зашагал к дому…
— Прощай, Зоя!
Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:
— Прощай! Надолго. Не забудь!
А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она — моя невеста! Зоя — моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…
Жандарм покосился и сказал:
— Вам всё смешно, господин Тарханов.
— Смешно, ваше благородие! — ответил я и опять громко расхохотался.
— По сторонам нечего глядеть!
— Я еще не в тюрьме, милый.
— Говорить нельзя!
— А думать я могу?
— Этого никому не закажешь…
— Вот то-то и есть, братец… Душу в тюрьму не посадишь..
— Тпру!..
— Приехали.
В предрассветных сумерках угрюмо высились тяжелые стены и башни тюрьмы с какими-то странными воротами в глубокой нише. Загремел тяжелый засов и заскрипели железные ворота.
— Политический!
Под мрачным сводом ворот кто-то ходил с фонарем, звенел ключами. Переговаривались вполголоса, а потом приблизился человек с шашкой и револьвером на боку и строго приказал:
— Пожалуйте в контору!.. За мной.
Долго держали в конторе, что-то писали и о чем-то и с кем-то говорили по телефону, а потом стали обыскивать, выворачивая карманы и обглаживая всё тело цепкими, дрожащими руками:
— Вот патрет при них какой-то!..
— Прошу разрешить взять его с собой в камеру. Это — моя… невеста.
— Нельзя.
Я долго спорил и горячился, но пришел злой смотритель и сказал:
— Никаких невест! Пожалуйте в камеру… Уведите его в № 2.
— В башню их, ваше благородие?
— В башню № 2.
Меня повели длинными корридорами, вдоль которых прохаживались тюремные стражники с звенящими ключами.
— Пожалуйте сюда!
Угловая дверь стукнула и растворилась, кто-то слегка подтолкнул меня в спину, и дверь закрылась.
Так вот она, тюрьма, о которой я так часто думал! Башня, круглая, высокая, с круглым окошечком вверху. Кровать, столик, табурет, жестяная лампочка… Словно я донес, наконец, какую-то тяжелую ношу и не было больше сил держаться на ногах. С трудом сбросив шубу и калоши, я упал в жесткую постель и заснул крепким, тяжелым сном, мертвым сном без сновидений… Когда я проснулся, то не сразу вспомнил, где я и что вчера случилось. Но вверху, под потолком, мне приветливо улыбнулось солнечное пятно решетчатого окошечка, и пробужденная память с быстротой молнии воскресила весь вчерашний день и всю ночь, вплоть до тюремных ворот… Сколько пережито в этот прошедший день и прошлую уже ночь! Кажется, что за всю жизнь не было столько горя, тоски, радости, волнений и мук совести, столько огромного счастья. Целая вечность осталась там, за этими каменными стенами круглой башни. Я лежал и, вспоминая этот день и ночь, вновь переживал прожитое и снова терзался муками, был в театре на «Евгении Онегине», сидел в буфете и доживал последние часы своей жизни, потом был спасен Зоей, одной ее таинственной фразой: «я никогда не призналась бы потом Онегину, что всё еще люблю его»… Кажется, она сказала так?!.. А потом — проводы до дому, снежки, ласковый голосок и ласковый взгляд, умные разговоры о чем-то с Игнатович… Странная особа: обижается, что я люблю не ее, а Зою… Потом зловещий красный абажур на квартире и спина Николая Ивановича, любовно обхваченная рукой жандарма… Потом тревожный ночной визит к Зое и последняя прогулка на воле в тихую ночь и… счастье, счастье… счастье!.. Если подумаешь, что в это утро я мог бы уже лежать холодным трупом на столе анатомического театра, охватывает какая-то бешеная радость… Не жить, не знать, не любить… так жестоко обмануться!.. Зоя, Зоя! О, прекрасное, любимое имя! Ведь в нем — жизнь, по-гречески «Зоя» значит — «жизнь»!.. Это ты вернула меня к жизни, это ты отняла меня у смерти!