— Чему не верите? — спросила Игнатович.

— Что Татьяна любила Евгения Онегина, — недовольно бросила Зоя и отвернулась, предоставив нас друг другу.

— Вот тебе раз! — с досадой заговорила Игнатович и, теребя меня за руку, стала доказывать, что Татьяна любила Онегина, а я стал противоречить:

— Если бы она любила по-настоящему, то она простила бы Евгению его ошибку и ничто не удержало бы ее разорвать все путы!

Зоя вскинула на меня грустные глаза и проговорила:

— Пропала вера в эту любовь. Что прошло, то — невозвратно…

— Неужели и вы поступили бы так же? — спросила Игнатович.

— Да. Я только не призналась бы, что всё еще люблю его…

— Ну, наплевать на них! Идем погулять! — проговорила Игнатович и потянула меня за рукав.

— А вы, Зоя Сергеевна?

Зоя взглянула на меня и виноватым тоном ответила:

— Я не люблю толкаться… В другой антракт…

Я сказал глазами, что без нее не хочется, но пошел. И всё время Игнатович волочила меня под-руку и что-то говорила про любовь Татьяны и вообще про любовь, а я ничего не слышал и утвердительно поматывал головой, думая только о Зое и об ее загадочной фразе, брошенной мимоходом: «я не призналась бы, что всё еще люблю его»… Что это значит? Неужели… Нет, это было бы такое невероятное счастье, что я не смею о нем и думать…

— А, между нами говоря, этот Евгений просто хлыщ. Вы согласны?

— Я? да, да…

— Скажите, откуда взялась ваша фотография у Зои Сергеевны? Разве вы…

— Мы ведь знали друг друга давно…

— Хотите обменяться со мной карточками?

— Да, очень тронут.

Игнатович пожала мою руку локтем и повлекла из фойе.

— Мы замечтались: кажется, началось уже… Ах, мы мечтательны ужасно! — фальшиво протянула она и значительно взглянула в мои глаза.

Невыносимо. Только для тебя, Зоя, можно претерпевать эти испытания.

Опять рядом. Занавес еще не поднят, можно перекинуться словом.

— Как мы редко теперь видимся, Зоя Сергеевна!

— Да.

— Как я раскаиваюсь в том, что нет возврата к прошлому!

— Что ж делать!

— А вы?

— Простите, я не могу сейчас говорить об этом.

— Когда же, когда…

В этот момент взвился занавес, потух свет в зале, я наклонился к барьеру и, как к святыне, приложил свои губы к руке Зои. Она вся содрогнулась, сняла с барьера руку и вздохнула. Ничего не сказала. На сцене разочарованный Онегин уже читал нотации растерянной Татьяне, и вдруг мне показалось, что Онегин — это я, а Татьяна — Зоя. Об этом же, вероятно, думала и Зоя, потому что, когда кончилась эта картина, она обернулась в мою сторону и, печально покачав головой, сказала:

— Хорошо, что еще счел нужным объясниться лично! А то ведь мог ограничиться письмом с отказом от руки и сердца. Впрочем, не всё ли равно?.. Хотите, пойдем… Здесь душно…

Я вскочил и стал расталкивать столпившуюся в дверях публику… Кто-то обиделся и сердитым басом произнес:

— У нас собственный полицеймейстер!..

— И собственный дурак! — бросил я на эту реплику и подал руку Зое.

— Я не хочу — в фойе. Пойдемте на лестницу, там свежее.

— Куда хотите, Зоя…

Стоим на лестнице: она — облокотясь на перила, я сбоку, не сводя с нее глаз. Так близко, близко… Как прежде! Хочу сказать, что я люблю ее сильнее прежнего, и не могу: что-то стоит между нами.

— Вы, Геннадий, сильно изменились… Вы что-то пережили и вообще какой-то другой… И я — тоже. Оба мы другие. Мне кажется, будто, мы только сейчас познакомились и не знаем, о чем говорить нам между собой…

— Да, Зоя… Я пережил много… Когда-нибудь я вам скажу… А теперь я тороплюсь сказать вам одно, главное…

— Не верю… Если бы вы знали, как я вам верила… и что вы сделали с моей верой в людей вообще!.. Впрочем, это становится похожим на оперу, которая идет на сцене… Бросим и никогда не будем к этому возвращаться. Теперь я хочу учиться, только учиться наукам…

Зоя вздохнула и опустила голову.

— Как хорошо вы говорите!.. Вы — оратор… Я до сих пор не могу опомниться от вашей речи на нашем вечере…

— Всё это не важно… Я невыносимо страдаю, Зоя, от ваших холодных слов.

— Вы — оратор… умеете делать свои слова горячими, а я… погасли мои слова от… ветра… Пора! Идем! Третий звонок…

— Постоим еще! Ради Бога!

— Вы не верите в Бога…

— Ну, ради… прошлого!..

— Не понимаю, Вас, Геннадий. Что вы: искренно, или так… между прочим?

— Вы меня глубоко оскорбляете… Я заставлю вас поверить мне, хотя бы это стоило мне…

Я не договорил и пошел прочь, покинув Зою. Я пошел в буфет и, взяв коньяку, присел к столику и стал пить рюмку за рюмкой, чтобы на что-то решиться, что-то сделать… Теперь ясно: прошлое — невозвратно и ничем его не вернешь. Не любит и не может любить… А я не могу. Я не хочу жить. Не хочу. Я хочу теперь только одного: заставить ее поверить моей честности, моей искренности и… в награду получить ее слезы над моей могилой. Да, больше у меня нет выхода.

В буфете было пусто. Буфетчик дремал за стойкой и не надоедали лакеи. Вдали Ленский пел свою предсмертную арию и музыка вторила ему и наполняла скорбью мою душу.

Да. Кончено! Завтра меня уже не будет. Мелькали мысли о старом доме, о старой матери, о Зое, стоящей около свежей могилы и рыдающей напрасными слезами… Что меня может остановить? Никто и ничто… Только она, сама Зоя… Вот если бы она пришла сюда и почувствовала, что случится этой ночью, если бы она сказала: я боюсь за тебя…

— Геннадий! Что это!..

Я поднял голову и закричал:

— Зоя!

— Что с вами, милый?.. Не надо пить. Отчего вы убежали от меня?..

— Разве вам не всё равно?

— Я могла бы не придти, Геннадий… Не пейте: я рассержусь.

— Ах, Зоя!., мне надо быть сегодня веселым, потому что я ухожу и…

— Если вы меня… любите, вы…

— Я? люблю ли я вас!.. У меня только одна возможность доказать это.

— Будет говорить глупости… Идем!..

Я посмотрел в глаза Зои и вдруг почувствовал, что светит в них ясный огонек чего-то былого, нежного, и зажигает душу жаждой жить, жить, жить…

— Я хочу жить, Зоя!.. Я не хочу умирать.

— Ах, какой… нехороший!.. Рано думать о смерти… нам, таким молодым!

Мы под-руку вернулись в зрительный зал и, под ворчливое сетование публики, пробрались на свои места. Игнатович презрительно покосилась в мою сторону и проворчала:

— Это называется любить музыку…

— Прекратите болтовню! — как шмель, прогудел сердитый бас позади.

Мы сидели с Зоей близко друг к другу, и я не боялся прикосновений, а искал их, потому что от них лилось в душу ласковое успокоение и надежда на возврат потерянного. Изредка украдкой Зоя взглядывала на меня, и я ловил в ее глазах прощение любящей; души. И всё прошло: жизнь казалась прекрасной, и чудным казался бинокль Зои, перламутровый, с ручкой… Ее бинокль, ее бинокль! Милый, родной бинокль! Как я люблю тебя, бинокль!..

Глядя на Зою, я поцеловал бинокль, а она смущенно улыбнулась и потупилась.

— Глупо! — прошептала, наклонившись ко мне, Игнатович….

Конечно, я провожал дам до дому, но не удалось больше поласкать свою душу тихим разговором с белой девушкой. Опять мешала Игнатович: она влекла меня под руку и забрасывала словами о разных книгах, политических вопросах и значительных делах. Я что-то отвечал, иногда невпопад, а Зоя хохотала и, следуя позади, бросала в нас смятым в комья рыхлым, мокрым снегом. Ах, как мне хотелось бросить серьезные разговоры и, выдернув захваченную Игнатович руку, поиграть с Зоей в снежки и побегать за ней по белым снежным пустынным улицам спящего города!..

— Вот вам!

Звонко смеялась Зоя, радуясь, что снег попал мне за воротник, а Игнатович сердилась:

— Вы, Зоя, нам мешаете: мы говорим серьезно…

Когда мы распрощались и Зоя с Игнатович скрылись за дверью крыльца, я долго еще стоял около дома и не хотел уходить. Было так радостно и светло на душе, как бывало когда-то давно, около дома № 15…