Вскоре чернорубашечник вернулся и попросил обоих посетителей итти за ним. Через большой зал прошли они в заднюю комнату, где было только одно окно. Человек, которого они хотели видеть, сидел в кресле, в углу, в сторонке от окна; кресла, предназначенные для посетителей, были повернуты к свету. Таким образом, он мог их наблюдать, сам оставаясь в тени. Вооруженный чернорубашечник стоял возле окна, а другой — у стены, позади посетителей. Тот, который привел их, остался на страже у дверей. Очевидно, последователи нового движения, называемого фашизмом, избытком доверчивости не отличались!

Бенито Муссолини было около сорока лет. Он был ниже среднего роста, но изо всех сил старался казаться высоким. У него был выпуклый лоб, наполовину лысый череп и меланхолические черные, навыкате, глаза, которые навели бы врача на мысль о зобе. Когда он хотел казаться строгим и внушительным, он сидел прямо и неподвижно, выставляя вперед нижнюю челюсть; но иногда он забывался, и тогда лицо его казалось слабым. Он не встал, чтобы приветствовать посетителей, а остался в той же позе — как бы на троне.

— Eh ben, mousseurs, — сказал Муссолини. Он говорил на плохом французском языке, но, по видимому, не знал этого или, быть может, считал себя выше таких мелочей.

Английский журналист, медленно и тщательно выговаривая французские слова, объяснил, что он, так же как и редактор «Пополо д'Италия», приехал для репортажа о Каннской конференции. Он назвал газеты, для которых писал, и достал свои удостоверения; один из стражей передал их великому человеку.

— Где вы слышали о моем движении? — спросил он.

— У нас относятся к нему с большим интересом, — тактично сказал Рик. — Многие предполагают, что оно может разрешить вопрос о красных.

— Да, вот с этой стороны вам и следует его изучить.

— Я пришел сюда в надежде, что вы дадите мне такую возможность, синьор Муссолини.

Ланни решил не участвовать в разговоре, а заняться изучением итальянца, насколько это позволяла скрывавшая его густая тень. Муссолини расцвел при мысли, что слава его распространилась так далеко, но затем решил, что ему, «роковому» человеку, не пристало думать о подобных пустяках. Англичанин из высшего общества пытается польстить основателю фашизма, чтобы выудить у него интервью! Он холодно заметил: — Сомневаюсь, можете ли вы, англичане, извлечь должный урок из нашего движения: ваш демократический капитализм — плод социального вырождения.

— Возможно, — вежливо сказал Рик. — Но если так, то вряд ли я, как англичанин, способен это осознать.

— Верно, — согласился Муссолини. — Но чем я могу вам помочь?

Для Ланни, которому ничего не оставалось, как слушать и смотреть, стало ясно, что человек этот играет роль, которая очень трудна для него; он остро чувствует свою неполноценность, но изо всех сил пыжится, становится на цыпочки. За его резкостью пряталась неуверенность; его грубость была результатом страха. «Лакейская натура», — подумал Ланни.

Рик невозмутимо продолжал:

— Я слышал противоречивые мнения о вашем движении, синьор. Говорят, что оно носит антикапиталистический характер, а между тем многие капиталисты горячо его поддерживают. Не объясните ли вы мне это?

— Они поняли, что будущее в наших руках, что мы воплощаем в себе жизнеспособные элементы новой пробуждающейся Италии. Мы молодое поколение или та часть его, которая неудовлетворена пустыми словами и формулами, а верит в действие, в завоевание нового счастья.

Основатель фашизма попал на один из своих коньков. Он еженедельно разглагольствовал на эту тему в своей газете. Он разглагольствовал об этом перед своими squadristi — молодыми людьми, побывавшими на войне; им обещали богатство и славу, которых они не получили, и теперь они организовались, чтобы самим поправить дело. Идеи их лидера были причудливой мешаниной из лозунгов синдикалистского анархизма, духовной пищи его юности, и новейшего национализма, заимствованного у поэта-авиатора д'Аннунцио и участников захвата Фиуме. Если верить Барбаре, бывший синдикалист собрал большие суммы для поддержки поэта и воспользовался ими для собственного движения. Бенито Муссолини не склонен был терпеть соперников у своего трона.

Ему не хватало французских слов для объяснения этих сложных идей, он сплошь и рядом вставлял итальянские, а то и вовсе переходил на итальянский язык. Ланни решился прервать его.

— Извините, синьор, — сказал он, — мой друг не понимает вашего языка, а я, к несчастью, плоховато знаю его. Все же, если вы будете говорить медленно, я попробую перевести ему.

Оратор не хотел признаваться, что он слаб во французском, и снова вернулся к этому языку. Он сказал, что, по его мнению, насилие — признак мужества, и общество, отрицающее насилие, обречено на вырождение.

— Я вижу, что вы читали Сореля, — отважился ввернуть Рик.

— Мне незачем обращаться за идеям: к Сорелю, — ответил Муссолини, резко выдвинув челюсть. — Я был учеником Парето в Лозанне.

Рик спросил у него, не вошло ли у них в обиход насилие как орудие борьбы против рабочих, и оратор, не колеблясь, подтвердил, что он и его «боевые фашии» широко пользуются насилием.

— А когда вы справитесь с красными, что тогда? Что является вашей конечной целью?

— Государство, где различным социальным группам будет отведено надлежащее место и где они будут выполнять предначертанные им функции под руководством своего дуче.

— То есть, под вашим?

— А чьим же еще? — Он опять выпятил подбородок и распрямил плечи. — Или вы думаете, что я к этому неспособен?

Рик сказал — Вряд ли вас интересует мнение представителя вырождающегося общества.

Это была одна из тех реплик, которыми редактор привык перебрасываться в прошлые дни, когда он был социалиствующим интеллигентом и просиживал часами в траттории, потягивая красное вино. На несколько минут Муссолини забыл свою роль рокового человека, которого интервьюируют для потомства: он развалился на своем троне, положил йогу на ногу и пустился в спор с двумя толковыми молодыми людьми, которых можно, пожалуй, обратить в свою веру. — Вам надо поучиться у нас, — заявил он. — Наш фашизм, конечно, не для экспорта, но вам придется поискать лекарство от противоречий, создаваемых буржуазной демократией.

— Да, синьор, — сказал Рик. — Но что если притязания вашего итальянского фашизма столкнутся с притязаниями французского или немецкого империализма?

— Хватит чем удовлетворить всех.

— А чем именно? — Это был коварный вопрос. Возможно ли, чтобы этот проходимец из Романьи замышлял раздел колониальных владений «вырождающейся Британской империи»?

— Мир велик, — сказал Муссолини, улыбаясь, — а предвидеть будущее нелегко. Скажите-ка по совести — ведь когда вы вернетесь домой, вы будете возводить на меня поклепы, как многие другие журналисты?

Это была явная попытка уклониться от ответа, и она удалась.

— Я не того сорта журналист, синьор, сказал Рик. — Я точно изложу, что видел и слышал.

— Разве вы не выражаете собственных мнений?

— Иногда. Но всегда поясняю при этом, что это только мое мнение.

Когда друзья сели в машину, Ланни сказал: — Он произвел на меня впечатление дешевого актера.

Ланни получил письмо от отца. Вот уже два месяца в Вашингтоне заседала новая международная конференция, а для Робби Бэдда это было вроде хронической зубной боли. И что хуже всего, эту боль причиняли ему люди, которым он помог добраться до власти. «Конференция по ограничению морских вооружений» — так именовалось новое предприятие, и американский государственный секретарь наэлектризовал весь мир и чуть не убил этим зарядом электричества Робби: он предложил от имени Соединенных Штатов пожертвовать их морской программой, то есть отказаться от постройки шестнадцати линейных кораблей и исключить из строя почти столько же старых в обмен на такие же уступки со стороны других стран. Эти уступки предполагалось подкрепить соглашением, ограничивающим морские вооружения всех держав определенной пропорцией.