«Скажи же что-нибудь! — взывает ко мне Эрика, когда мы, спотыкаясь, бредем бок о бок через ночной лабиринт цветочных клумб и кустов. — Если ты не заговоришь, — шепчет она задыхающимся голосом, — то я опять провалюсь. В черную дыру, в пучину, в бездну… Ну почему ты не говоришь ничего?»

«Мне ничего не приходит на ум… — Мой собственный голос звучит откуда-то издалека, глухое, чужое гудение. — Только, если тебя интересует… Чудеса с моей рукой… Моя правая рука: она отлетела прочь… просто потерялась… А теперь еще и левая тоже! Не странно ли?»

«Что стряслось с твоими руками?» Она хватает меня за плечи, трясет меня. К тому же ее хриплый вскрик: «О, чертово зелье!»

Никогда не смогу я описать, что тут со мной случилось. Жутко было несказанно. Это было безумие. Да, это был ад.

Сперва отлетели мои руки, потом мои ноги; за ними последовали шея и голова, наконец, все тело. Я растворился, разорвался на тысячу кусков. Моя личность лопнула: фрагменты моего «я» порхали по ночному черному благоухающему саду. О мой нос! Кончики моих пальцев! Они там, запутались в терновнике… Ах, и мой отчужденный ужасный рот тараторит несусветное с верхушки кипариса! Ступни мои бесцельно и безвольно бегут по влажной траве, в то время как сердце мое — клубок распущенных, дергающихся нервов и мускулов — пляшет где-то между небом и землей.

Утверждение, что личность моя «лопнула», может, впрочем, несколько ввести в заблуждение. Да, эта формулировка имеет нечто непозволительно смягчающее, принимая во внимание мучительную осознанность, с какой я вынужден был переживать эту гнусность. Ибо наихудшим в этой авантюре и было то, что я посреди катастрофы полностью отдавал себе отчет о чудовищности происходящего и регистрировал процесс своего собственного распада с ужасающей заинтересованностью. Мозг мой — изолированный, но отнюдь не омраченный или парализованный — парил в жестоком бодрствовании где-то над шизофреническим хаосом.

«Это происшествие чрезвычайно серьезно, — осознавал мой одинокий мозг. — Очень даже может статься, что мои руки и губы больше никогда не вернутся ко мне. Во всяком случае, это продлится долго, пока я вновь не обрету свою плоть, и целым мне, пожалуй, никогда не выбраться из этого адского шока».

Я слышал голос Эрики, поразительным образом он доносился с крыши главного здания. «Да почему ты так прыгаешь вокруг? — спрашивала она меня. — Прекрати же танцевать!»

Я отвечал ей с фонтана: «Я не танцую. Ты ошибаешься, ты фантазируешь. А если бы я это делал, то тот, кто это делает, был бы не я! Как же я могу прекратить танцевать, когда тот, кто танцует, не был бы мной, если бы я танцевал?»

…«Êtes-vous fous?»[128]

Сперва неизбежный вопрос задал нам заспанный ночной портье; потом шофер, которого, на счастье, раздобыли в каком-то кабаке. Он был пьян и не прекращал на протяжении всей дороги в госпиталь грязно бранить нас: «Ça alors! Merde alors! A trois heures du matin! Les fous, alors…»[129]

Машина плыла сквозь облака, Эрика пела, я танцевал. Шофер требовал, чтобы мы постыдились. Я не мог стыдиться. Я боялся. Я орал от страха, потому что голова моя делала рискованные прыжки по крышам; под конец эта добрая старая штуковина вовсе затерялась на круглом гладком куполе этой статной мечети!

«Не ори так идиотски! — ругался шофер. — Я тебе врежу, если еще хоть пикнешь!»

Эрика между тем заламывала руки с такой порывистостью, что можно было слышать, как трещат суставы. Она пела и заламывала руки. Вероятно, чтобы таким образом бодрствовать. Стоило ей заснуть, как тут же являлась черная дыра, бездна, пучина.

Уже рассвело, когда шофер наконец высадил нас у ворот французского военного госпиталя. Вдруг похолодало, или, может, здесь всегда было свежее, чем внизу, в арабском городе, где располагался наш отель.

Солдаты расспрашивали нас и смеялись над нами, пока шофер беседовал с пожилым человеком в белом халате. «Ага, глотнули слишком много гашиша, — услышал я голос старика из неизмеримой дали. — Что за ребячество! Ну что ж, дадим им снотворного. Хорошо, что вы доставили их сюда… Такой шок может иметь серьезные последствия, если вовремя не вмешаться».

Его голос звучал мягко и нарочито приветливо. Симпатичный человек. Его белая одежда сразу успокаивающе подействовала на меня.

«Но я же говорю вам, мы не цыгане!» — уверяла Эрика солдат, которые потешались над нашими пестрыми робами.

«Они небось чокнутые, — смеялся один из парней. — Des pauvres fous»[130].

Однако старик в белом халате нам улыбался! Не беда! — говорила его улыбка, понимающая, ободряющая улыбка старого ученого и солдата, который многое во многих странах повидал и пережил. Ну назвали вас придурковатыми, подумаешь, беда какая! Так ведь в данный момент вы маленько не в себе. Такое вполне может случиться: подчас блуждают в поисках пути. Вы зашли далековато, вплотную к безумию. Однако все-таки не слишком далеко! Вы найдете дорогу обратно. И чем хуже было заблуждение, тем больше насладитесь вы потом восстановлением равновесия спасенной личности.

ВОСЬМАЯ ГЛАВА

ПИСЬМЕНА НА СТЕНЕ

1930–1932

«Это — страшная потеря…»

Обсуждали известие о смерти Густава Штреземана^{211}. Бруно Франк сказал: «Это начало конца!» — при этом он угрожающе кивнул. Я еще вижу этот зловещий кивок. Голос его, при всей скорбности, сохранял тот мощный теплый тон, который так в нем любили.

Мы знали, он прав. Несомненно, какой-то отрезок немецкой и европейской истории приближался к своему концу. Интермедия обманчивого благосостояния, благих, но слабых намерений, наивных намерений, наивных иллюзий. Что должно было наступить теперь, оставалось непредсказуемым, но обещало стать скорее катастрофой.

Над нашим миром нависла угроза. От кого? Как звучало имя этой опасности? Мы все еще отказывались признать, что какая-то политическая партия, некая банда авантюристов и фанатиков, которая хвастливо обозначила себя как «национал-социалисты», способна поставить под вопрос всю прочность западных ценностей и традиций. В состоянии подавленности и неизвестности мы подвергали обыску историю в надежде найти аналогии, с помощью которых было бы легче понять и пережить собственную ситуацию. Бруно Франк был одним из первых, кто попытался еще полускрытый кризис истолковать повествовательно, привести его еще неотчетливо понимаемый смысл к сжатой художественной формуле. В его «Политической новелле» мы находим чудовищную проблематику поворота времени упрощенной до драматически-дидактической притчи. Здесь это два государственных мужа — французский и немецкий, — которые становятся представителями европейской трагедии. Мы свидетели их встречи, где-то на Средиземном море; мы вслушиваемся в их диалог, за невозмутимым тоном которого становится явственно ощутима забота о континенте, цивилизации. Один из парламентеров — немецкий — уже отмечен судьбой: мы видим, как он шатается, падает. Будет ли оставшийся в живых Аристид Бриан достаточно сильным и мужественным, чтобы одному встретить врага? Защитит ли он доверенное ему наследие — наследие Греции и христианства — от вечного супостата нашей культуры, напирающего варвара, перса? Понятием «перс» в контексте этой одухотворенно-ассоциативной истории определяется все, что по существу несовместимо с нашей концепцией человеческого достоинства, — все, что этой концепции агрессивно противоположно. Ценности и противоречия, за которые сражались под Саламином, — те же самые, о которых идет речь в этой «Политической новелле». Персы идут… Испуганный возглас и боевой клич эллинов не утратил своей роковой актуальности.

Но история — это вариации и развитие мифологической модели, а не ее повторение. Угроза, которой оказались подвергнуты греческие государства, кажется чуть ли не безобидной в сравнении с той, которую приходилось измерять и переживать нам теперь. Ибо на сей раз на штурм акрополя отважился не внешний враг: опасность шла изнутри, в нашей сердцевине рос дьявольский посев. Мы стояли объятые ужасом, парализованные перед лицом этого гибельного буйного разрастания; да, иные из нас унижались — намеренно или нет — до пособников и подстрекателей разрушительных сил. Самоуправство и слабость, сварливость и глупость в наших рядах стали мощными союзниками врага.